Великое чудо любви

Закусив губу, я почесываю горбинку на носу пять запятая шесть раз. К счастью, в дверь стучат, прерывая неловкое молчание. Это Новенькая: пластиковая трубка в правой ноздре ей больше не нужна, но ходит она, опираясь на палку, кутается, несмотря на июньскую жару, в теплую шерстяную кофту, а лицо покрыто желтушной сеткой лопнувших сосудов. В Бинтоне она уже шесть лет, но для меня так и осталась Новенькой, поскольку оказалась последней, кто пустил здесь корни.

– Народились, – сообщает она столь не вяжущимся с ее внешностью низким голосом. Я машинально перевожу взгляд на Наню: та по-прежнему начеку и следит за мной через стекло. Странно, и когда она только успела забеременеть?

Но Меравилья, поняв все правильно, тут же выскакивает из-за стола:

– Пойдем-ка посмотрим, – и он спешит в сторону лестницы. Я беру Новенькую под руку, чтобы помочь спуститься.

– Тоже уезжаешь, – бормочет она, пока мы ковыляем по коридору. Я опускаю глаза, словно меня поймали на воровстве. – Нет, ты права. В том, чтобы спасать себя, греха нет.

Меравилья присел на корточки в самом углу сада, а Наня, виляя хвостом, носится вокруг. На невысоком кустике, в гуще листьев, виднеется несколько красных и зеленых шариков. Новенькая, подойдя, опускается рядом с ним на колени.

– Сами народились, пока я в изоляторе лежала, – сетует она.

– И вовсе не сами, – поправляет ее Меравилья. – Ты их посадила, защищала, землю удобряла. Это плоды твоих трудов.

Новенькая тянет костлявые пальцы к новорожденным помидоркам черри и осторожно гладит, словно боится навредить.

– Знаешь, как сказано у Екклесиаста?

Я бросаю на него косой взгляд: он ведь считает себя атеистом, а священные тексты цитирует, только когда ему это удобно. Однако Новенькая слушает внимательно.

– Есть время насаждать, и время собирать плоды[40], – торжественно произносит он и жестом предлагает ей сорвать с куста созревшие помидорки.

Новенькая отшатывается:

– Я не могу, – бормочет она. – Они ведь умрут!

– Ты питала этот куст, – уговаривает Меравилья, взяв ее за руку, – теперь он будет питать тебя. А если помидоры не съесть, они просто сгниют, а значит, умрут понапрасну.

Я замечаю, что кожа на руках у Новенькой сморщенная, как у увядшего овоща.

– Помидорка сама хочет, чтобы ее собрали, – заключает он, – это ведь не декоративное растение! У каждого свой путь. Ну же, давай!

Новенькая, едва касаясь гладкой, набухшей кожицы, одним движением, скорее ласковым, нежели резким, тянет позолоченный солнцем шарик к себе, отделяя от плодоножки, на миг прячет в ладони и прижимает к губам, будто целуя. Потом закрывает глаза, кладет его в рот и медленно сжимает челюсти, принимая в себя это инородное тело.

Когда Меравилье приходит время начинать обход пациентов, мы остаемся в саду. Раздвигая стебли и собирая помидорки в подол, Новенькая похожа на крестьянку. Часть она предлагает мне, остальные откладывает, чтобы съесть позже. Наконец мы решаем вернуться, и только добравшись до лестницы, ведущей к спальням, она понимает, что забыла палку в траве рядом со своим огородом. Я снова предлагаю ей руку, но она предпочитает подниматься одна, а уже в палате помогает мне собрать то немногое, что я беру с собой.

– Увидимся снаружи, – и я вижу на ее лице улыбку: в первый, а может, и в последний раз.

36

Когда мы приехали, дом был пуст. Я обходила комнаты и едва не заблудилась, таким он оказался большим.

– Жена у меня – богачка, – коротко бросил докторишка. – Комнату бери, какую захочешь. Дуранте все путешествует, когда вернется – неизвестно. Вера живет у приятеля: этот дом, представь себе, для нее слишком буржуазный!

Обнаружив в конце коридора небольшую комнатку, где, в отличие от других, слишком просторных и залитых солнечным светом, не было окон, я поставила в угол холщовую сумку с вещами и легла. Даже глаза закрыла, воображая, что по-прежнему нахожусь в палате Полумира. Смущала только тишина. Мне не хватало звуков: криков чокнутых, болботания тех, кому спокойствия ради непрерывно нужно слышать собственный голос, перестука каблуков медсестер по линолеуму – просторные палаты, словно мегафоны, усиливают каждый шорох. Одиночество – это привилегия, пациенты на него права не имеют.

– Эльба, – послышался голос Меравильи, – ты что здесь делаешь? Это кровать Джаннины, она по магазинам пошла, вернется, а простыни смяты, что я ей скажу?

– Кто такая Джаннина?

– Горничная.

– А вторая кровать чья?

– Розарии, кухарки.

– И спят они в одной комнате, на скрипучих железных койках, как кошки в Бинтоне.

Меравилья приглаживает усы.

– Послушай, малышка, – я вижу, что он не шутит, – Розария с нами еще с тех пор, как дети вот такими крохами были, Джаннина появилась несколько лет назад, когда нашей верной горничной Марии по личным причинам пришлось нас покинуть… Обе – практически члены семьи, получают хорошее жалованье, своим детям помогают…