Великое чудо любви

Der Fruhling bringt Blumen, der Sommer den Klee,
der Herbst, der bringt Trauben, der Winter den Schnee.

(Весна своей маме дарила цветы,

А Лето – душистой малины кусты.)

Слова вылетают сами, будто их произношу вовсе не я. А может, они звучат лишь в моей голове, беззвучные, как шаги по снегу ранним зимним утром.

Und wie sie sich schwingen im Jahresreihn,
so tanzen und singen wir frohlich darein.

(А Осень везла виноград золотой,

Зима приносила наряд снеговой!)[38]

Серый мышонок оборачивается прекрасным юношей, он берет меня за руку и кружит в ритме этой старой песенки. Костюм на нем небесно-голубой, в тон глазам, светлые волосы с медным отливом ниспадают до плеч. Ты из какого отделения, спрашиваю я, пока мы танцуем, но, не успев услышать ответ, вздрагиваю от внезапного грохота: это падает массивная папка с карточками пациентов, и все ее содержимое разлетается по полу. Принц исчезает, мышонок, спрыгнув с полки, скрывается за дверью. Празднество близится к концу, бал завершен, а я все стою, сжимая в руке карточку моей Мутти, и буквы плывут у меня перед глазами. Плевать, я выучила их наизусть: ее сдал сюда муж за неверность и беременность вне брака – оскорбление для него самого и позор для всего захудалого дворянского рода. Моя Мутти вовсе не была сумасшедшей. Ни мама, ни дочка, ни вся семья у них – не психи. В этом мире безумцев она сохранила рассудок. Но осталась здесь, чтобы не отрекаться от меня. Придумала сказку о Полумире, об огромном круизном лайнере, что непременно принесет нам любовь, о капитане Гадди, невзирая ни на какие препятствия ведущем нас к спасению. А под личиной сказки скрывалась истина, целиком уместившаяся на машинописном листке: чтобы подарить мне жизнь, она отказалась от своей.

Я скребу ногтем небольшой круглый шрамик возле локтя – и вдруг с удивлением обнаруживаю, что щеки мокры от слез: а ведь я не плакала с тех самых пор, как Сестра Никотина затушила о мою руку сигарету. Но слезы эти – не мои. Мысли, крики, трясущиеся руки и ноги – не мои. Запавший язык, пережатое спазмом горло – не мои. Я чужая сама себе и уже ничего не чувствую. Остаться здесь и рыдать, не имея больше тела, так же замечательно, как бежать в темноте. Я глотаю слезы, из носа тянутся две студенистые струйки, а из полуоткрытого рта вырывается шипение, как у раненой собаки.

Такой меня и находит Жилетт: голова понурена, стиснутые кулаки прижаты к глазам, рукава мокрые, все в соплях. Я – груда старого тряпья, валяющаяся в углу.

32

Проснувшись, я обнаруживаю, что подключена к капельнице. От надзирательницы, хлопочущей рядом, несет хлороформом и страхом, как и от любого предмета здесь. Запах, бывший для меня вполне нейтральным, пока я не познала внешний мир. А ведь я считала, это сама жизнь так воняет.

Вошедшая Жилетт усмехается:

– Лучше б ты и впрямь подожгла эти древние бумажки вместе со всей психушкой, чем стала их читать, – она склоняется над кроватью, касается усиками моего лба, потом обхватывает обеими руками за плечи, укачивая меня, словно младенца, своими могучими руками. И я, как в детстве, прячу лицо между ее грудей, они – колыбель, из которой я так не хочу выбираться. – Эх, вот при Гадди… – вздыхает она.

Услышав это имя, я резко высвобождаюсь из ее объятий и поворачиваюсь на бок.

– Гадди больше нет, как и Лампочки. Сбежали со всей командой, не то кончили бы в тюрьме за жестокое обращение с пациентами.

Жилетт потирает подбородок, разглаживая темный пушок, потом упирает руки в боки, принимая облик античной амфоры.

– А новый-то доктор чем лучше? За последние шесть лет выписал почти всех пациентов, да только куда им теперь податься? Они опасны для себя и других, их просто бросили, а не освободили. Кто о них позаботится? Безумия не существует? Враки! Тяп-ляп, приняли закон – и что теперь? Ничего. Лечебницы-то не закрываются, Эльба, они в лучшем случае меняют названия и будут существовать, пока существуют люди, потому что безумие – неотъемлемое свойство человека. Вопли, тычки, пинки, навязчивые идеи, паранойя, бред – разве их вылечишь красивыми словами или собраниями по средам? Нет, нужны ремни, нужны таблетки, а случается, и электрошок.

Подтянув колени к груди, я обхватываю их руками. Наверное, взросление в этом заключается: научиться обнимать саму себя.

– Ты все знала, – говорю я ей.

– Что это все?

– Что она не умерла, как утверждал Гадди. Который сам же уничтожил ее электрошоком.

Жилетт, вскочив с постели, пятится, пока не врезается в стеллаж со стеклянными пузырьками. Их перезвон – единственный ответ, который я получаю.