Великое чудо любви

– Любовь – штука крайне переоцененная. Я ведь свободный человек, малышка. А ты представляешь, что значит это слово – «свобода»? Оно значит, что настанет день, когда я состарюсь, когда эта круговерть ярких красок и смеха кончится, когда уже ни одна девушка не задержится выпить со мной пива в факультетском баре, когда все вы уйдете своими дорогами и не найдется тугого юного бедра, на которое позволят лечь моей морщинистой руке. В этот день, оставшись совсем один, я не буду знать, как поступить с теми немногими крохами жизни, что еще у меня в руках. И как было бы замечательно, если бы кто-нибудь приехал провести со мной первый день года. Жаль, что этого никогда не произойдет. И все же… Знаешь, что я тебе скажу? Плевать!

Он резко жмет на газ, ветер из приоткрытого окна бьет мне в лицо, и я хватаюсь за сиденье, чтобы удержаться на повороте, который мы проходим, не снижая скорости.

Но когда машина подъезжает к Бинтоне, на лице у него снова сияет улыбка, словно мысль о старости и одиночестве была всего лишь очередной забавной идеей.

– Что ж, первый экзамен позади, а поскольку удачное начало – половина дела, хочу предложить тебе тему для диплома: тебя саму. Экспериментальная работа, рассказ дипломницы о своей жизни в психиатрической лечебнице до и после революции, вызванной законом номер 180. Это будет живое свидетельство, и оно непременно вызовет дискуссию, которая войдет в историю. Ты можешь начать работать прямо сейчас, тебе даже на научные труды ссылаться не понадобится: просто опиши свою жизнь.

Я выхожу из машины и молча направляюсь к воротам.

– Ну, что думаешь?

– Моя жизнь никому не интересна.

– Так ведь ничья не интересна, главное – правильно рассказать.

– Тогда сам и пиши эту книгу.

– Я не могу. С терапевтической точки зрения полезно писать о себе, а не обо мне.

– Ты хочешь от меня не дипломную работу, а памятник твоей карьере.

– Памятники ставят покойникам, – он обеими руками делает «козу», от сглаза. – Скажи честно, я тебя хоть раз обманывал?

Я мотаю головой, что он воспринимает как «нет».

31

Архив Бинтоне хранится в одном из помещений на четвертом этаже, ключи от которых есть только у Жилетт. На остальных таблички с надписями: «Склад», «Сестра-хозяйка», «Лекарства».

Жилетт, шаркая, направляется к дивану-развалюхе, оставленному бог знает кем в палате, где раньше стояли наши койки. С тех пор, как Полумир стал частью целого мира, она чуть располнела и поседела, а поскольку после обеда делать ей теперь особенно нечего, завела еще и привычку вздремнуть. Прикрыв окно, она ложится, вытягивает ноги, берет свежий номер «Новеллы 2000»[37], но, не успев прочесть и нескольких строчек, принимается храпеть, да так, что слышно даже во дворе. Однако я дожидаюсь фазы глубокого сна и только тогда едва касаюсь губами ее шерстки.

– Жилетт, – шепчу я, – дай мне ключи от четвертого этажа.

– Это еще зачем? – осоловело бормочет она.

– Мне нужна одна книжка для университета, – отвечаю я, запечатлев поцелуй на ее щеке.

– Нет там никаких книжек, – и она, повернувшись на другой бок, пытается устроиться поудобнее.

– Ладно, я соврала, – я целую другую щеку, – мне нужен кетопрофен: месячные начались, больно. Можешь принести?

– Ага, чуть попозже, дай мне пять минут…

– Ну же, Жилетт, болит-то сейчас! Знаешь же, каково это!

– Он в третьем шкафчике, будешь уходить – все запри.

– Спасибо-спасибо, Жилетточка моя любимая! Это стоит еще одного поцелуя!

– Эльба!

– Что?

– Не вздумай опять поджечь психушку!

– Ой, что ты! Какая психушка? Их ведь уже и нет давно…

Я поднимаюсь по лестнице. Полумир, где раньше царил Гадди со свитой врачей, медсестер и надзирательниц, ныне охвачен странной анархией, в которой одному только Меравилье и удается ориентироваться. Теперь здесь, как брошенные кошки, ютятся лишь немногие оставшиеся чокнутые.

Меравилья утверждает, что его цель – остаться безработным: мол, когда все страждущие обретут свое место в обществе, причин для существования подобных сеющих боль учреждений больше не будет. Я спросила: а что будет с моей Мутти и другими вроде нее, если подобных мест не останется? Кто позаботится об их боли? Но он ответил, что именно так называемые методы лечения и сделали этих людей теми, кто они есть сейчас.

Архив – сумрачная, пыльная каморка без единого окна. Однако тому, кто хочет рассказать историю, нужно знать ее целиком, вот я и решила сперва забраться сюда, чтобы поискать информацию о Мутти и о себе. Металлические стеллажи затканы паутиной, надписи на папках почти нечитаемы. Я пытаюсь найти свой год рождения: тот самый, когда сюда привезли Мутти, это я знаю точно. Из-за полуприкрытой двери доносится храп Жилетт и, кажется, далекий вой Нани-собани, по-прежнему оплакивающей своих щенков. Она ведь из тех, кто неустанно следует за источником своей боли. Совсем как я сейчас, продираясь сквозь все эти кипы старых бумаг, следую за своей матерью.