Великое чудо любви

Мне снова не хватает воздуха, и, чтобы приступ не настиг меня в этой каморке, я выбегаю в коридор, потом, так и не выпустив писем из рук, слетаю по лестнице, прыгая через две ступеньки, пока, наконец, выскочив из здания, не оказываюсь у самых ворот. Они больше не заперты, но я встаю как вкопанная, ведь ворота – все-таки ворота. Здесь меня и догоняет Наня, садится у ног, не требуя ласки, а мир там, снаружи, по-прежнему остается закрыт.

34

Мутти, склонившись над ламинированной зеленой столешницей, раскрашивает стальной синевой небо над северным пейзажем, в нижней части которого, пересекая его из конца в конец, протекает река. На койке у стены болбочет, непрерывно кивая, давешняя старуха.

– Тише, – предупреждает меня Мутти, поднеся палец к едва приоткрытым губам, – дочка спит.

Отделение расформировано, теперь немногие оставшиеся Буйные живут в палатах по двое, по трое, а большую часть времени проводят, гуляя в саду, прибираясь или вышивая. Мутти снова начала рисовать, как в ту пору, когда я была ее малышкой со светлыми косичками и пухлыми щеками, чей мир состоял из рифмованных строчек.

– Для вас тут несколько писем, – шепчу я, протягивая конверты с адресом и маркой, и добавляю: – Из Германии.

Это неправда: я сама их написала, одно за другим, придумывая ответы на ее вопросы, не отправленные и не прочитанные.

Она смотрит чуть растерянно, но доверчиво, привыкнув за эти годы меня узнавать.

– Спасибо, синьора, – слышу я ее неуклюжий итальянский. Тянусь погладить, но она отдергивает руку. Да, я уже никогда не буду ее дочерью, но могу хотя бы частично вернуть то, что у нее отобрали. Отложив кисточку в синей краске на кофейное блюдце, она щурится, пытаясь вглядеться в мое лицо, хватает письма и принимается поглаживать их, не вскрывая, будто умеет читать кончиками пальцев.

– Родня пишет? – спрашиваю я, пристраиваясь на темном стуле возле кровати. Мутти, достав из конверта листок, исследует его с обеих сторон, потом склоняет голову, трет кулаками глаза и снова протягивает мне. – Могу я прочесть, если хотите.

– А с какой это целью вы желаете читать мою переписку? – нервно спрашивает она, всем телом вжавшись в спинку стула. – Хотите меня контролировать? Доктор Гадди, скорее, они пришли забрать мою дочь! – тараторя все громче, Мутти вскакивает и начинает неистово носиться по комнате, как почуявший опасность зверь.

– Не волнуйтесь, – говорю я ей самым безразличным тоном, указывая на старуху, – с вашей дочерью все в порядке.

Только ей уже не до меня, она трясется так, что не может устоять на ногах, и в итоге оседает в углу: полы халата обвились вокруг бедер, волосы, все еще светлые, не седые, падают на лицо. Она тяжело дышит, может, стоит даже позвать Жилетт с ее шприцем… Но силы вдруг кончились, я чувствую такую невероятную усталость, что прячусь в ее постели и закрываю глаза, а когда кладу голову на подушку, снова чувствую запах из детства, и это маленькое счастье.

Es war eine Mutter, напеваю я тихонько. Она умолкает, а я продолжаю: es war eine Mutter, у матушки четверо было детей… Мутти встает, подходит ко мне, глаза расширены, лицо белее снега. Я сворачиваюсь калачиком, боясь видеть ее такой, а она садится рядом и обеими руками стискивает мое горло. У меня перехватывает дыхание: то ли от волнения, то ли страха.

– Эльба, – слышу я радостный стон. Разжав пальцы, она принимается гладить мои щеки, потом нагибается и целует в лоб.

Но это длится какой-то миг, после чего Мутти, тотчас же замкнувшись в себе, снова начинает меня дичиться. Медленно пятясь, она отступает к столу, берется за кисть и принимается раскрашивать пейзаж своего детства с синестальной рекой, носящей имя ее дочери.

– Я уезжаю, – говорю я, не зная, слышит ли она, и выхожу из палаты, оставив на кровати пачку поддельных писем, но забрав с собой настоящий поцелуй, по-прежнему жгущий мне лоб.

35

Наня-собаня сидит на лужайке, вытянув морду в сторону кабинета, где принимает пациентов Меравилья. Должно быть, уже поняла, что я скоро уеду и удержать меня она не сможет: она из тех, кто знает, когда отпустить.

– Прости, я не могу взять тебя с собой, но обязательно вернусь повидаться. С нашими пристрастиями всегда так, – говорю я и, почесав ее за ухом, оставляю греться на солнышке, а сама направляюсь к лестнице, ведущей на второй этаж.

Меравилья открывает дверь прежде, чем я успеваю постучать.

– Ну что, малышка, готова отдать швартовы? Когда отходим?

– Ты точно уверен, что хочешь привести в семью чокнутую из психушки?

– Ага, – он радостно хлопает ладонями по столу, – и на это у меня три весьма веские причины: во-первых, ты не чокнутая, во-вторых, это уже не психушка, а о третьей я тебе расскажу, когда познакомлю с семьей. Бинтоне тебе еще «Островом фантазий»[39] покажется.