Великое чудо любви

Всматриваясь в горизонт, я замечаю на воде точку, она движется, понемногу приближаясь. И вдруг, именно в день смерти матери, решаю открыть для себя море. Нахожу в недрах платяного шкафа купальник, который мне купила Эльвира, а я даже не примерила, надеваю, разглядываю свою фигуру в зеркале. На левом виске вместо седой пряди зияет проплешина, вроде тех, что бывают у Нани возле хвоста, если ее долго чесать. Взяв из канцелярского набора на столе ножницы с закругленными кончиками, я медленно обрезаю и оставшиеся волосы, после чего заворачиваюсь в полотенце, выхожу на террасу и, спустившись по лестнице, оказываюсь на крошечном пляже, который видела из комнаты. Песок здесь теплый и мягкий, а воздух чуть прохладнее, чем я себе представляла. Я медленно опускаю ногу в воду и вздрагиваю: она кажется мне ледяной. Тем временем освещенная солнцем точка, которую я заметила с балкона, становится все крупнее.

– Давай! Смелее! – кричит, вынырнув, Дуранте. – Вода чудесная!

Я захожу по колено, но тут же отпрыгиваю на пару шагов в сторону берега и кричу в ответ:

– Не могу.

– Не бойся, я же здесь, – не унимается он.

Солнце припекает все жарче, да еще зудит подружка между ног. Ну же, как там говорила Сестра Мямля: ледяная вода – и зуд мигом пройдет. Я собираюсь с духом и захожу по бедра. Должно быть, это и есть та любовь, о которой все говорят: желание оказаться рядом, даже не умея плавать.

Я погружаюсь в воду. Здесь, внизу, море вовсе не холодное, оно пахнет соленым и чуточку щиплет кожу.

Дуранте, похлопав в ладоши, в два гребка добирается до меня. О моей странной прическе он ничего не говорит, только проводит по волосам ладонью, и вдоль спины словно бежит легкий разряд тока.

– Я хочу туда, где глубже, – признаюсь я, – а плавать не умею.

– Я тебя отнесу, – усмехается он.

Я цепляюсь за его плечи, покорно, как лягушонок за большую лягушку, и наши тела сливаются воедино. Сестра Мямля лгала: воде не под силу справиться с любовным жаром. Возвращаемся мы, когда солнце опускается совсем низко над горизонтом. Я сползаю со спины Дуранте и, выскочив на пляж, кутаюсь в полотенце, пережидая, пока утихнет дрожь, после чего мы вместе садимся на песок.

– Я сегодня уезжаю в семинарию.

– А у меня сегодня умерла мама.

Я уже представляю, как сейчас он, возведя очи горе, примется рассказывать мне о своем Боге, о жизни вечной, что дана будет нам в утешение, об умерших, что на самом деле не умирают, и обо всех прочих отговорках, выдуманных Сестрой Никотиной с целью убедить нас, будто боль – всего лишь капризы неверующих. Но Дуранте просто щекотно дует мне в ямку на шее.

– Это я виновата, что оставила ее одну в Полумире, – я в отчаянии запускаю обе пятерни в остатки волос.

– В том, чтобы остаться в живых, греха нет, – только и отвечает он.

Пережившие разные кораблекрушения, мы жмемся друг к другу, а за нами садится осеннее солнце, оставляя небо погруженным в неясные, туманные думы. И лишь когда последний луч золотит море, наши головы сближаются и его коротко остриженные волосы мешаются с моими. Его губы такие мягкие и нежные, что у меня колет в животе. На какое-то мгновение мы перестаем помнить даже себя самих, словно едва вышли из Лампочкиного кабинета и замерли, поставив жизни на едва заметную паузу, прежде чем отправиться дальше, каждый в свое путешествие.

«Дуранте милого целуя, себе поэзию верну я», – декламирую я про себя и улыбаюсь, даже не потянувшись к невидимой горбинке на носу.

Видишь, Мутти, ты была права: все реки ведут к морю.

Часть четвертая

21 декабря 2019 года

45

– Отпусти мне грехи мои, отче, ибо я бедный старик и час мой близок…

– Я не стану отпускать тебе грехи, и на это у меня три весьма веские причины: во-первых, час твой пока не близок, во-вторых, ты атеист, а в-третьих, никакой это не бедный старик, а ты, папа.

Дуранте выглядывает из-за пурпурной занавеси исповедальни. Он, пожалуй, единственный из всей семьи, кто еще хоть немного меня любит: не больше, впрочем, чем человечество в целом, той любовью, что обращена на каждого, не делая различия между малышами, ожидающими своего первого причастия, лицемерными старухами, юными парами, идущими к алтарю, грешниками и кающимися. И что мне, спрашивается, делать со столь обесцененным чувством?

– Прости, Дуранте, ты-то ведь ко мне не заходишь, а иного способа с тобой поговорить я не вижу. И потом, что здесь дурного? Я такой же клиент, как и все остальные.

– Они, по крайней мере, мои прихожане.

– Ой ладно! Клиент, прихожанин, пациент – какая разница? Ты ведь отправляешь ремесло духовного пастыря, а я – твоя заблудшая овечка.

– Надо же! И это говорит самозванный атеист и материалист!

– Так тем более! Что проку быть священником среди тех, кто уже уверовал? Давай, обрати меня!

– Это церковь, а не светский салон! Сюда приходят молиться.

– Ну, вот я и молю… – я складываю ладони вместе, упершись кончиками указательных пальцев в лоб. – Дуранте…

– Папа, пожалуйста, кончай уже этот спектакль.