Великое чудо любви

Наутро, когда я встаю, он уже в кабинете: небритый, глаза слипаются от недосыпа. Раздается звонок, Меравилья бросается к телефону:

– Ты в порядке, Эльви? Я волновался, всю ночь не спал. Что случилось? Анна бросила свой «шестисотый»[46] в трех кварталах? Ну, если она не могла отвезти, я бы заехал! Да какое «поздно», Эльви? Я все равно уснуть не мог от беспокойства, – он замолкает и принимается энергично растирать двумя пальцами мешки под глазами. – Да нет, что ты. Вовсе не поздно, Эльви, сама подумай, – и кладет трубку.

Я иду на кухню взглянуть, не проснулся ли Дуранте, не завтракает ли он, но тут слышу оклик:

– Эй, малышка! Это была моя жена, ей пришлось заночевать у одной из своих кузин. Все в порядке, она скоро будет дома. Я сейчас одеваюсь и еду в лечебницу, тебя не подбросить до библиотеки?

– Нет, я с тобой, хочу навестить Мутти, три дня ее не видела.

Снова звонит телефон.

– Эльви, ну что там еще? – раздраженно бросает он. Потом какое-то время молча стоит с трубкой возле уха, нервно теребя воротник пижамы, давящий на кадык. – Когда? Как? С балкона своей палаты? – Меравилья снова долго молчит, смотрит на меня и устало закрывает покрасневшие глаза. – Да, конечно, мы уже едем, – он чешет в затылке, пытаясь составить связную фразу, но не может. Трубка тяжко, словно безжизненное тело, падает на рычаг.

У ворот Бинтоне меня, опустив уши и понурив морду, встречает Наня. Я приседаю на корточки, чешу ей костяшками пальцев живот в том месте, где шерсть редеет, обнажая участок светло-розовой кожи с пуговицами сосков. Ты уже знаешь, зачем я здесь, ты всегда все знаешь. Я ищу глазами посаженные Новенькой кустики: теперь, когда ее выписали, кто станет собирать помидоры черри? Кто теперь о них позаботится, разве они справятся сами?

В маленькой комнатке на первом этаже Жилетт и остальные сотрудники толпятся перед телевизором, транслирующим кадры с людьми, которые, вооружившись кувалдами и кирками, крушат стену. Кто-то остался внизу, кто-то оседлал гребень, кто-то пьет прямо из бутылки, как на Новый год, хотя на дворе только начало ноября. Многие, вскарабкавшись наверх, спрыгивают с той стороны и бросаются обниматься.

Жилетт сразу спешит ко мне и, как в детстве, прижимает к груди, но сегодня ее мохнатые щеки впервые в жизни колют мне кожу, и я отстраняюсь.

– Бедная твоя мама, – рыдая, бормочет она. – Мы все сегодня утром собрались внизу, смотрели специальный выпуск новостей. А когда я отнесла ей завтрак, она вдруг мне улыбнулась, через столько-то лет, вроде как узнала. И мне на миг показалось, будто она понимает, что происходит в ее родном городе. Я вернулась на первый этаж, а по телевизору тысячи людей крушат стену, вопя от радости. И мы тоже радовались за этих несчастных, словно были с ними рядом. А потом услышали звук, выбежали наружу, но ее уже было не спасти. Так она и не увидела освобождения своей родины…

– У нее больше не было родины, – отвечаю я сквозь слезы.

Мы поднимаемся по лестнице, ведущей в комнату Мутти, а по полупустым коридорам эхом разносится голос из телевизора. Двадцать восемь лет спустя, вещает комментатор, они наконец снова могут обнять друг друга. Исторический день для миллионов людей, конец кошмарного сна. Я вхожу в комнату, и в тот же миг ноябрьское солнце, заглянув в окно, усаживается на простыню, словно сотканную из молока. Поворотный момент для всего человечества, неверяще вопит корреспондент. Лицо Мутти спокойно: таким же оно было, пока я не уехала к Сестрам-Маняшкам. Теперь она тоже может пересечь границу и вернуться домой. Больше не будет разлуки, слышен голос диктора, обнимаются матери и дети, братья и сестры, даже совершенно незнакомые люди обнимаются, как близкие родственники, пускай и иной крови. Мы с Мутти внимательно слушаем, ведь это же и наша история. Только она не двигается, словно решила, как в моем детстве, сыграть в пантомиму, и на сей раз отгадка – египетская мумия.

Я склоняюсь над ней, чтобы сделать фыр-фыр в шею, но едва касаюсь, как по спине бегут мурашки. Королева Королевишна, шепчу я ей на ухо, сколько шагов мне назначишь, чтобы до замка добраться, не смеясь и не плача?

– Она не может ответить, – шепчет Жилетт, тронув меня за плечо, – но наверняка слышит тебя с небес.

– Нет, Жилетт! Неправда, Жилетточка моя! Она не может услышать. Ни меня, ни кого другого.

Я опускаю голову на матрас рядом с недвижным телом матери. Новый закон вступает в силу немедленно, прямо с сегодняшнего дня, повторяет диктор. Но я потеряла свою Мутти давным-давно, сегодня же просто ее отпустила. Может, теперь ты увидишь, что там, за стеной, говорю я ей. Каждый сам познает цену своей свободы.

Старуха, которую Мутти считала дочерью, плачет в углу, сквозь щели на месте недостающих зубов тянутся ниточки слюны, и эти слезы – такие же настоящие, как мои: здесь, внутри, никакой иерархии боли нет.

– Пойдем, заберешь кое-что, – говорит Жилетт. Она ведет меня в таблеточную, достав из кошелька ключ, открывает ящик стола и протягивает мне пухлый коричневый конверт. – Держи, это тебе.