Великое чудо любви

– Было, конечно, разок. Как у всех. Но любовь, если это, конечно, не любовь ко всему человечеству, может обернуться болезнью, – отвечает он внезапно смягчившимся тоном и, коснувшись левого запястья, где в юности носил золотые часы, подаренные мною в тот день, когда он ушел из общины, направляется к выходу.

– Отче, – снова, как в начале разговора, слегка исказив голос пытаюсь окликнуть его я. – Прости меня, отче, ибо я многогрешен…

Темный силуэт остается недвижен, молчалив. Пронесшийся по церкви порыв ветра взметает черное одеяние, словно пиратский плащ.

Тогда, откашлявшись, я обращаюсь к нему со всей искренностью, какой в себе даже не подозревал:

– Прости, Дуранте, это так непросто – называть отцом того, что на самом деле приходится тебе сыном.

Когда мой сын оборачивается, в его лице нет и следа прежнего гнева: щелчок выключателя – и он снова светится добротой, словно того минутного замешательства и не было. Не понимая, что еще сказать, как воспринимать его реакцию, я просто растягиваю губы в улыбке. Но истина в том, что, в отличие от собственных пациентов, чью психику я исследовал в мельчайших деталях, человека, стоящего сейчас передо мной, я не знаю и за всю свою жизнь не сделал ничего, чтобы попытаться его узнать. Для меня он всегда оставался просто Дуранте, бунтующим подростком, на каждом шагу бросавшим мне вызов.

Оправив левой рукой складки сутаны, он делает два шага мне навстречу и протягивает правую, чтобы помочь подняться с кресла. Потом кладет ладони, мягкие и теплые, как свежий хлеб, мне на виски, смотрит в упор непроницаемым взглядом и целует в щеку.

– Конечно, я тебя прощаю, уже простил. И как отец, и как сын.

47

Когда я снова выхожу на виа Позиллипо, направляясь в сторону дома, солнце уже потихоньку завершает последнюю дугу, выходя на прямую к закату. А что касается моей жизни, она закатилась давным-давно.

На улицах пусто, один только уличный торговец еще толчется у своего лотка, надеясь распродать запоздавшим к праздничному ужину гулякам остатки рыбы, сухофруктов и, разумеется, фейерверки: без фейерверков какой же ты неаполитанец? И мне вдруг тоже хочется побыть неаполитанцем, хочется отстрелять их все, до последней гильзы.

– Дайте парочку, – указываю я на бенгальские огни.

– Парочку – это сколько? – переспрашивает тип с татуировкой на бритом затылке и густой черной бородой, приглядывающий за товаром.

– Два, – сухо отвечаю я.

– В смысле две штуки?

– Две, две.

Он не глядя берет из корзины четыре, кладет в пакет.

– Шесть евро, дедуль.

– Слушай, даже если не обращать внимания на тот факт, что я вряд ли гожусь тебе в деды, я просил всего два бенгальских огня.

Татуированный, не поднимая головы, полуприкрытыми глазами оглядывает товар.

– Тогда уговоримся так, дядя: забирай заодно и эти, всю пачку, а мне давай десятку, чтобы не возиться с мелочью на сдачу.

Он кладет в тот же пакет оставшиеся бенгальские огни и, по-прежнему не глядя на меня, тянет руку за деньгами. Я перехватываю белый пакет за ручки и с усмешкой достаю из бумажника десятку:

– А ты прав, парень! Раз уж сегодня моему поезду судьба прибыть на конечную, стоит как следует подготовиться.

Бородач кивает, его глаза скрыты козырьком кепки. Я иду прочь, помахивая пакетом.

– Эй, уважаемый, подождите, – он вдруг бросается следом. – Возьмите, я все равно уже ничего не продам, а так хоть вы съедите, за здоровье Джедже Ангельское личико. Всего вам наилучшего! – и сует мне в руку прозрачный, до половины наполненный водой пакет с моллюсками, после чего бросается складывать свой лоток, как будто сидел здесь до сих пор только ради того, чтобы дождаться меня.

Я же сворачиваю на свою улочку – и тут же слышу оклик с противоположного тротуара:

– Смотрю, ты совсем уже опустился, пиротехнику у лоточников из-под полы скупаешь? Верно, Фаусто?

– Эльви! Ты-то что здесь делаешь?

– Да ничего особенного.

– Что значит «ничего особенного»? То есть это ради «ничего особенного» ты притащилась пешком из Кьяйи в Позиллипо, да еще в такой час, в самый канун Нового года? Скажи честно: соскучилась, заехала навестить?

– Еще чего! Я к Дуранте шла.

– А этого графомана, муженька своего, где бросила?

– Его зовут Джанкарло, уж за тридцать-то лет можно было запомнить! Джанкарло!

– Точно! Хотя тебе и самой это имечко уже наверняка поднадоело. Стоит его сменить.

– Зато ты, похоже, исключительно о моем муже и думаешь. Верно, Фаусто?

– Нет, исключительно о тебе, моя слоеная булочка.

Эльвира запускает персикового цвета ногти в густые кудри воронова крыла. Должно быть, только из парикмахерской. За все время нашего знакомства, а это, на секундочку, больше пятидесяти лет, я ни разу не видел ее без прически и маникюра. Забота о внешности для этой женщины – поистине моральный долг.

– Какой ты остроумный, Фаусто, что ни ночь, шутками сыплешь, – умильно хихикает она.

– Что ты, Эльви! Если честно, это давно в прошлом.

– Дай-ка угадаю: на этот Новый год снова собираешься с собой покончить?

– Не знаю пока, но устал я смертельно.