Великое чудо любви

– Лучше подумай о настоящем, Фаусто, о том, что у тебя еще осталось. Подумай о детях, о внуке!

– Дуранте общается со мной только в церкви. А Вера объявляется под окном, исключительно чтобы завезти юного шалопая, а потом провести вечер с любовником.

– С каким еще любовником? Как тебе вообще такое в голову взбрело?

– О, эти знаменитые курсы йоги вечером в среду, – усмехаюсь я, подмигнув.

– По себе о людях судишь, Фаусто. Как в стране чудес живешь.

– Ну почему же? Или, может, ты знаешь, чем она занимается вечером в среду?

– Знаю, но не скажу.

– Спешишь, верно? – это шпилька в ее адрес.

Эльвира смотрит на море. Ее точеный, как у греческой статуэтки, профиль тоже остался прежним.

– Она учится, Фаусто. Заканчивает университет.

– По-моему, ты ошибаешься. Так, самую малость.

– Остались только диплом и практика. Среда – как раз день практики.

– А по какой же специальности учится наша дочь, Эльви? Теория и техника вождения городских автобусов?

– Да психология же! Разве ты не этого хотел? И не надо мне сейчас про эдипов комплекс и прочую ерунду! Вера говорит, надоело работать водителем, но мне кажется, она просто хочет, чтобы ты ею гордился.

– Я гордился бы куда сильнее, заведи она любовника.

– Ну конечно: психфак должна была окончить Эльба, это ее ты выбрал себе в дочери.

– Да что такое, Эльви? Не передергивай! Разве не ты стыдилась сказать подругам, что твоя дочь двадцать лет водит автобус по маршруту Фуоригротта – Соккаво? И если ей пришла в голову мысль получить диплом, то ради твоего удовольствия! Кстати, я что-то не очень понимаю, почему в таком случае она на время своей стажировки привозит юного шалопая ко мне, а не к тебе?

– Говорит, спросила у него самого, а он ответил, что ему нравится, когда ты учишь его ругаться и плевать вниз с балкона.

– Вот еще! Ну, разве только когда увидишь Альфредо Квалью. Юный шалопай прекрасно научился попадать ровнешенько в центр его лысины.

Эльвира смеется. Люблю с ней спорить: толку никакого, но хоть посмеешься от души.

– А помнишь, Эльви, чем всегда кончались наши споры?

Ее щеки краснеют, но, наверное, это от холода, спустившегося, едва зашло солнце.

– Это была страсть, малышка. Мы были счастливы. А наш медовый месяц в стиле «Беспечного ездока»[48]? Не то что с этим твоим Сименоном[49], рыбьей душонкой.

Эльвира, словно скромная школьница, опускает глаза, поправляет прическу.

– Тебе завтра семьдесят пять, верно, Фаусто? Мне за семьдесят. Мы уже свою жизнь прожили, каждый по-своему. Счастливы, несчастливы – что значат для нас эти слова? Лично я счастлива, если нет проблем с пищеварением и поспать удается хотя бы пять часов в сутки. Я счастлива, если врач говорит, что заключение по-прежнему отрицательное. Я счастлива, если погода позволяет выгулять новое пальтишко, которое я купила в Кьяйе в самом начале сезона. От жизни нам остались только крохи, нельзя тратить их впустую.

Я нахожу в пушистом мехе шубы ее руку, такую миниатюрную: ногти коротко острижены, кожа усеяна темными пятнышками. Что ж, выходит, насчет Эльвиры ошибка вышла: она тоже изменилась, а я и не заметил. На этом бюсте высечено ее собственное изречение, всего пара простейших истин, однако их мудрость срабатывает куда лучше, чем мое полчище сомнений. Ручка Эльвиры остается в моей, и я в порыве нежности притягиваю эту женщину к себе, прижимаюсь губами. В один миг все будто начинается снова: задушевные прогулки, свадьба, та знаменитая ночь в занюханной гостинице на окраине Флоренции, дети, обеды с друзьями, измены, жуткие ссоры и нежнейшие примирения. И кажется, в этот миг возможно все, даже провести вместе новогоднюю ночь: купить у Джедже Ангельского личика последнего, уже совершенно размороженного сибаса, потушить в белом вине, а ровно в полночь зажечь бенгальские огни.

В вечерней тишине несколько раз пронзительно гудит клаксон. Обернувшись, мы видим, как впереди жмется к тротуару «Мазерати» Джанкарло. Эльвира снова смеется, а я резко отшатываюсь, отводя и руку, и губы. Опускается окно, чья-то рука знаком велит моей бывшей жене сесть в машину, и она спешит повиноваться, лишь косится тайком, прощаясь.

– Береги себя, малышка, – едва слышно бормочу я.

И возвращаюсь домой один-одинешенек, с перепачканными помадой зубами.

48

– Альфредо! Альфредо! Альфре! – кричу я, стоя на тротуаре под окном его квартиры на втором этаже, но он не слышит. – Квалья! Альфредо Квалья!

Несколько минут спустя вижу за окном какое-то движение, пока наконец в приоткрытую створку не высовывается его лысая голова:

– Фаусто, будь так добр, говори через домофон!

– Нет, Альфредо, я должен сказать тебе кое-что важное, – кричу я, протягивая в сторону его окна сжатый кулак.

– Что тебе надо? Что там такого срочного?

– Запомни на всю жизнь и всегда поступай, как я: стискивай зубы, Альфредо, стискивай зубы! – Я разжимаю пальцы и демонстрирую протез, который прятал в кулаке.

– Какая мерзость, Фаусто! И не стыдно тебе, в твоем-то возрасте?

Стерев с фальшивых зубов Эльвирину помаду, я сую их обратно в рот и, хохоча во все горло, топаю к двери, но тут слышу голос Альфредо: