Великое чудо любви

Каждое утро я прихожу в интернат и целый день провожу с нежеланными детьми, посвящая им все свое внимание, хотя прекрасно знаю, что лекарства в их случае – лишь иллюзия, незначительная ложь для успокоения простодушных. Некоторые из них заперты в стенах своего молчания: аутисты, глухонемые, олигофрены, такие же заключённые, какой была я. Другие только и делают, что болбочут, хотя, как ты мне объяснял, в словесном салате тоже может скрываться смысл. Я придумываю для них стишки, пою песенки, которым научила меня моя Мутти, вожу по серым коридорам на спине Мессера Дромадера, четвероногого исполнителя желаний, даже самых неисполнимых.

Голос срывается, словно, вспомнив, как ведро и швабра превратились в верблюда и стали ее спасением, Вера всхлипывает. Потом откидывает упавшую на лоб прядь, и я уже жду момента, когда костяшка указательного пальца потянется к воображаемой горбинке на носу. Однако Вера откашливается и продолжает говорить со мной чужими словами.

Магда появилась в интернате полтора года назад. Ее бросили при рождении, потом отдали в семью, но та в итоге от нее отказалась. Крошечная, светленькая, на вид куда младше ровесников, она – одна из многих потерянных детей, чей путь закончился здесь. Не знаю, почему так вышло именно с ней, но уверена, ты понимаешь: стоит только распознать в толпе родственную душу – и все сразу меняется.

Когда она впервые пришла ко мне в гости, Наня-внучаня принесла ей свой любимый мячик, и мы обе сразу поняли, что Магда еще вернется. И смелость решиться на это подарил мне ты, Меравилья, в тот день, когда впустил меня в дом.

Надеюсь, мой рассказ до тебя доберется, и ты наконец ответишь. И на это у меня три весьма веские причины: во-первых, мне наскучили детективы про начальника дорожной полиции Какаче, и в качестве нескончаемого чтива я предпочла бы твои письма. Во-вторых, мне хотелось бы от своего имени и от имени всех наших детей поблагодарить некоего загадочного господина Вундербара[51] на протяжении многих лет поддерживавшего интернат щедрыми пожертвованиями. В-третьих, мне ужасно не хватает твоих слов, поскольку именно они меня и освободили. А свобода – лучшее лекарство.

Не стоит возвращаться туда, где нам причинили боль.

Будь здоров, Меравилья, а на остальное – плевать.

Эльба

Сложив листок, Вера кладет его обратно в конверт и оставляет на столе. Без очков для чтения она снова выглядит совсем юной. Кутается в пальто, молчит. Я понимаю, что сейчас она уйдет, – и отпускаю. Можно ведь жить и так. Сажусь в кресло, закрываю глаза. Некоторое время еще слышу шаги по дому, потом – тишина.

– И никакие вы не бумажные цветы, – бормочу я, не зная, слышит ли она. – Вы, пожалуй, свободнее и уж точно лучше, чем были мы.

Снова слышны шаги. Вера подходит сзади, жмется пахнущей ячменным сахаром щекой к моим морщинам, гладит меня по груди, и возникшая под ее руками теплая волна кажется сейчас почти болезненной.

– Я нашла у тебя на столе стопку бумаги, можем сразу ответить.