Великое кочевье

"Последний раз перешагиваю порог юрты Большого Человека", - подумал Таланкеленг, и на его лице прибавилось морщин.

Хозяин звериным броском повернулся к нему.

- Говори, гнилая башка!

- Я тут ни в чем не виноват... Борлай сам догадался. Я не виноват... трубку потерял... Не виноват... Он трубку нашел.

- Собаку кормят - так от нее все-таки польза есть: двор стережет, на охоте зверя следит. А от тебя какая польза? Какая польза, спрашиваю?

Таланкеленг заикался, силясь вымолвить хотя бы одно слово.

- "Борлай догадался"! - продолжал Сапог, злобно передразнивая и потрясая кулаком. - Это хитрый зверь: его в простую ловушку не поймаешь. Учил тебя, дурака, как делать, как следы заметать...

Искривленные губы Сапога дрожали, слюна летела брызгами.

- Ты все мне испортил... Рассказывай, что в Агаше было? О чем тебя спрашивали?

А в Агаше, куда Таланкеленга отвез Суртаев, его допрашивали в милиции, пытаясь установить вину. Прямых свидетелей не было, а клятва в невиновности помогла. Начальник милиции заколебался: "Может, и верно непричастен он к разрушению аилов. Трубка - не доказательство. Таких трубок у алтайцев много".

Правда, чувствовалось, что алтаец всем своим существом предан старому, преклоняется перед баями, что душа его темна и закрыта, но этого было мало для того, чтобы обвинить его в преступлении. И Таланкеленга отпустили...

И вот сейчас, рассказывая своему повелителю о допросе, он немного оживился. Он крепко держался там, не выдал хозяина - в этом было его спасение...

- Ладно... - бросил Сапог, смягчаясь, но тут же пригрозил Таланкеленгу: - Еще раз ошибешься - прощайся с жизнью.

Расхаживая по медвежьим шкурам и сжимая кулаки, Сапог скрипел:

- Я пообломаю рога этому Борлаю и его дружкам. С кем бороться задумал... Скручу, как сыромятный ремень!

Выглянув из юрты, потребовал:

- Коня мне! Быстрее седлайте!

Таланкеленг понял: гроза миновала. Пригнув голову, он выполз во двор и побежал к воротам. Наступая на полы длинной шубы, когда-то подаренной хозяином, то и дело падал.

За воротами он вздохнул, вытер рукавом вспотевшее лицо и разбитой походкой направился к лесу, в котором стоял его ветхий летний аил.

Снег в лесу все глубже и глубже. Вот он уже до пояса, а Таланкеленг бредет и бредет, ничего не замечая. Все случившееся - как сон. Поскорее бы проснуться, чтобы снова почувствовать себя другом главы сеока Мундус, Большого Человека - Сапога Тыдыкова.

2

Нахлестывая коня длинной плетью с серебряной рукояткой, Сапог выехал за ворота. Теперь он уже спокойно разговаривал сам с собою:

- Есть такие лиственницы, которые многие столетия возвышаются над землей, и никакие ураганы не могут повалить их. Наоборот, с каждым годом они становятся крепче, смолистее и звонкостволее. И меня не свалят. Не свалят...

Но постепенно голова поникла в задумчивости, и зоркий конь перешел на крупный шаг.

"Нынче год несчастливый... В два дня столько неприятных новостей! Беды сыплются на мою голову, как из разорванной сумины. Аргачи, даже не побывав у меня, своего хозяина, уехал в какую-то школу... Учиться, видите ли, им, бестабунным, надо... Борлай распознал дела этого пустоголового Таланкеленга... И в завершение всего секретарь обкома приехал прямо к Токушевым, собрал всю бедноту на собрание. Что они там решили - неизвестно. Наверно, что-то замышляют против меня?

Говорухин мог бы растолковать, в чем тут дело, но где он сейчас неведомо. В один день я лишился и Аргачи, и Таланкеленга... Большая потеря!"

Сапог вскинул голову, хрипло вымолвил:

- Съезжу к Копшолаю, к брату Мултуку, и вместе... Вместе? А зачем они мне?

В раздумье натянул поводья.

"Я глава сеока Мундус. Я, а не Копшолай. Один свалю десяток таких, как Токушевы. В этих делах - чем меньше людей, тем спокойнее".

Повернув назад, он вдруг остановил взгляд на маленьком аиле Анытпаса:

"Зачем я женил его?.. За Яманайкой погнался? Нет, Яманаек и без того достаточно... Мне нужны верные люди".

И он направил коня в сторону фиолетовой сопки, где жил шаман Шатый.

"Одного свалю - молва пойдет по всем горам, сердчишки затрепещут, как листья на осине. Да!"

Достал монгольскую трубку и, выбивая пепел, долго стучал о луку седла.

3

Лошади паслись на горах, разгребая мягкий снег. Вместе с табунами кочевали пастухи, ночуя около костров. Иногда табуны уходили за тридцать километров от Каракольской долины. Раза два в месяц один из пастухов спускался за табаком, солью, чаем и талканом.

Теплый дождик в конце ноября застал пастухов вдали от Каракола. Всю ночь они вертелись около костра, подставляя то один, то другой бок, но к утру рваные шубы их были мокры до последней шерстинки. Перед рассветом с ледяных вершин свалился ветер и разметал серые тучи. Над горами повисло бледное, как лед, небо, запорошенное звездами. Вскоре снег огрубел и стал потрескивать под ногами, словно хрупкое стекло. Над землей поднялся белый туман, деревья оделись снежной коркой. Шубы на пастухах заледенели. Костер не спасал от дрожи. Пока правый бок, повернутый к огню, оттаивал, левый снова леденел. Острые иглы ветра прокалывали шубы и вонзались в тело.