Великое [не]русское путешествие

«…на подносе! — орал М. Г., бия себя в бритую, смуглую грудь: голова в куфие на подносе! Это восток, господа, ручная, так сказать, работа — этот восток!» — бабочку М. Г. держал в кулаке и кричал, заходился так, что поэту Генделеву стало неудобно, а из заворота коммунальных кишок квартиры в слоеную (дым еще не сел) от беломора, но все равно как салют ослепительную кофейню (камеру, комнату!), с пьяными дядями и красивыми тетями врулил на трехколесном велосипедике голый совершенно, хотя и украшенный брильянтовыми подвязками соплей, соседский пятилетка и попросил: «Тихо, бляди, чтоб! отец со смены пришел!» — так орал М. Г.!

Далеко ли до беды, государи? — пришлось призвать нейтрального, к позициям спорящих сторон, позиции определились:

белые:

«там наши мальчики гибнут», ладья В6. Шах!

(вариант «чурка есть чурка»), слон Е2. Шах!

черные:

«сами насрали, сами и убирайте», конь В7,

цугцванг[167], пат (вариант — «без вариантов» — пат!) —

пришлось призвать нейтрального, «третейского», как удачно сформулировала лирическая поэтесса, молоканка Кац — отыскать пришлось Бахыта (вот!) Кенжеева из Канады. Третейский поэт Бахыт отвлекся от процесса извлечения из-под плоского тела санкт-петербуржского поэта Виктора Гейдаровича Ширали-заде заначенного деликатеса, бутылки валютного вина киндзмараули и рассудил, что, райт[168], чурок, конечно, жалко, но! и наших мальчиков жалко, райт, и все выпили реликтового вина за ничью, за великую неделимую русскую словесность от Айги до британских морей[169], олл райт? и спели хорошую песню Булата Шалвовича Окуджавы.

Моцарт на старенькой скрипке играет,
скрипка играет, а Моцарт поет…[170]

 —

ревел, синагогально раскачиваясь, Михаил (Самюэльевич) Генделев Умиленный. Как это там: «мы еще разберемся», — выкрикнул давеча из зала на вечере иммигрантской поэзии Виктор Кривулин на филиппику Генделева, что он-де «поэт израильский» — «мы здесь разберемся, кто здесь русский поэт!».

А когда все спели и отдохнули, Сам — Автор влез на стул и отдал приказ по армии искусств сплясать во дворе обериутский канкан:

Воображаю ваше состояние
вы девушку убили топором
и на лице у вас теперь страдание
которого не описать пером… —

и потеряли Кривулина.

Припозднились, но если, и в этом вся соль фокуса, — если преклонить бухую голову к плечу отчизны — чуркестанский 1/2-месяц лежит как живой — на спинке, что покуда наблюдалось исключительно на Ближнем Востоке (опять же если кто бывал).

Глава двадцатая, о том, как сводят мост, о — там, где в моде Трошин [171] , о том, что всяк герой — он, в сущности, хороший

Спать расхотелось.

Машина стояла в сбившейся стайке себе подобных, дверцы настежь.

Пахло водой и мазутом.

Ниже решетки, в яме, проносили гигантский аляповатый макет сухогруза, чуть не ободравший грязные огоньки о косой козырек моста.

Со сна, с похмельного бодуна, от мерзкой сырости колотило — спички ломались.

Беспризорное тело устраивалось как могло, по привычке, по памяти: губы кратко, сипло дунули в мундштук, пальцы,

так-и-так —

отдавили его, клыки закусили, щеки втянулись.

Но — дернулись бронхи, подлетела диафрагма — одним движением: жабры с потрохами и пузырем, и руки об фартук; чудом — мучительно не вырвало; кинул в реку откуда-то взявшуюся папиросу.

Крепкую, грубого табака сигарету с полым картонным фильтром.

Адаптация.

Мост свели. Вернулся водитель, посвежевший, тугой, пахнущий корюшкой; со смаком загерметизировался. С полуфразы запел Трошин. Тепло, по заявкам воинов-интернационалистов: «А вокруг-ни-людей-ни-машин-только-ветер-и-снег…»[172] Припев — с начала, до конца и с начала — месяцами тянула Елена на последнем году Неве-Якова: «А вокруг-ни-машин-ни-людей…» — тянула, как шелкопряд.

Но сейчас пассажир — ехали по Кировскому домой — улыбнулся, и улыбка так и осталась до «дому» — неубранной.

Все резче, все чаще возвращалось к нему ощущение себя персонажем.

Он читывал о подобном когда-то, но — как о чужой любви, никогда не примерял это ощущение к себе: себя — персонажем, соучастником, объектом не им сочиненной истории, предметом переливающейся, прерывистой словесной массы — прозы, конечно, — поверхностной, неточной, графоманской в своем мажущем мимо, приблизительном многословии. Когда автор, наверное, не знает, ну-с, что у нас будет дальше, и судорожно, на ходу, перекраивает поступки, походя берет назад реплики, по многу раз переодевает в неудобное, в не-свое, не в свое. А потом пренебрежительно отпускает, опускает — в многонедельную неописательность, невнятность, чтобы — пока сам занимается чем-то другим, пейзажем, например, или другими, и сколько их там, других? персонажами этой, одному ему интересной истории — чтобы вдруг! одернуть его, героя, выдернуть из: «Хватит! к ноге!..»