Великое [не]русское путешествие

«Брань великая будет — брань, небывалая в мире: желтые полчища азиатов, тронувшись с насиженных мест, обагрят поля европейские океанами крови; будет Цусима! Будет новая Калка… (Во дает!) Куликово поле, я жду тебя! („А вот это — лишнее“, — подумал Генделев.)… Встань, о солнце!»

Солнце встало. Погода стала вполне приемлемой, и открылись новые горизонты — возможность посильного участия в жизни великой страны…

— … Стелку Шарафутдинову сократили, а она — лимитчица, куда ей? Заморочка! Она, не будь тюха, покантовалась — стремно. Туды-сюды — пошла путанить. А сейчас на «жигуля» своего тянет, грит: «Дериба-а-ас, желаю иномарку…»

«Мазал тов!»[205] — облегченно вздохнул Генделев, совсем уже было озаботившийся черной судьбой Стелки Шарафутдиновой, — и отпил из банки.

Щебетали по-русски, а враз отвыкнуть от привычки оборачиваться на улице на каждую русскую фразу — кто это может? Поэтому «желтые полчища азиатов, тронувшихся азиатов, тронувшихся с насиженных мест…», осели по новой, а поэт начал пристраивать поближе к отзывчивому своему сердцу судьбу Стелки, тем паче щебетуньи были хороши собой необычайно, а доля холостого иностранца в чужой стране, ах, что там, и сахара тоже нет…

— Гля, Любка! Ну, отпад! Сумашай сзади! Ща клеиться будет, форин припизднутый…

«Форин — это я, — сориентировался Генделев. — Припизднутый. Ладно. Дальше».

— Вот обезьяна. С банкой почему-то!

«Точно я», — легко узнал себя Генделев.

Гризетки оглянулись, переглянулись и оценили.

— Знаешь, старуха, — сказала та, которая Любка. — Я с черножопым не могу. Сколько б ни отстегнул — не могу, старуха… У меня на них не стоит. И больной он какой-то, анализ свой пьет…

Генделев, — уже было разлетевшийся, уже набиравший форму Генделев, уже подбирающий, подыскивающий способ «клея» — как теперь принято? как лучше: «Икскьюз ми»[206] или «Сударыни»?.. В общем, Генделев вспомнил, что у него сегодня — дела.

Глава двадцать пятая, где отщепенца на струях качает… (За Генделева автор — нет, не отвечает!)

А что?! — освежает!

Великий Русский Путешественник освежались. Известный израильский литератор купались. В Мойке логоса и Фонтанке лингвуса. Они барахтались в Обводном канале прямой речи! А что они вытворяли в зимней канавке[207]! В фарватере плыли великого языка!

Я-а-понский бох, что вытворяли!

Генделев наслаждался. Пил, нырял: ласточкой, солдатиком и топориком. Поэт брызгался! То менял стили, то лежал на спине. Мог по-собачьи.

Михаила Самюэльевича праотцы, по-своему тоже Великие Путешественники — их экскурсию сорок лет волохали по, уж поверьте на слово очевидцу, очень, очень пыльной пустыне и никакого Мойдодыра — так не вели себя праотцы, дорвавшись до моря Мертвого. Как — кое-как — вел себя Миша. Можете себе представить! Генделев был Рыбка! Кто-нибудь может себе представить рыбку-Генделева? Рыбку по-собачьи? Кашляющую рыбку?

Ослепший, ослабший, счастливо-сопливый, с лобной ломотой малинового звона, он, весь-весь в коже своей лебядиной, он выкарабкался на гранитные ступени и запрыгал на светлейшем, ингерманладском[208], лейб-гвардии ветру на одной ножке, ковыряя ухо, и — слух его отверзся!

Ленинградцы и гости нашего города! Отвернитесь! Сейчас нахал снимет плавки. Вот-вот заголится. Отвернитесь! И вы, девушка, — тоже! И перестаньте дерзить спасателям!.. Молода еще!.. Повторяю! Внимание! Отвернитесь от Генделева, ленинградцы и гости нашего города, последний раз предупреждаем!

И слух его отверзся.

Почему, твердо стоя на берегу, шевеля острыми ушами на берегу белого шума пятимиллионного охлоса — почему кастрюльно задребезжала мембрана тимпаникус[209]? Зачем зябко — что, съедет иголка, взвизга ждешь, акустической подсечки, срыва на петуха?

«Звук! — сообразил Генделев. — Звук снимите, эй! там, наверху — звук! щелкните тумблером — раздражает!»

Да: сов. люди переговаривались естественными сов. голосами. Будничными голосами сов. худ-фильмов. Немножко ходульными. Как чуть-чуть на цыпочках. На волосок буквально завышая — даже если басом — тон. Уловимо на шестнадцатую, на восьмушку, на четверть тона — но выше.

— Никал Саныч! Слыхали, ты идешь на повышение!..

— Отставить, Леонид! Что люди не болтают…

…О, не припишем себе наблюдение, что врущий субъект инстинктивно завышает модуляцию, что, не отдавая себе в том отчета, лгун — подымается по регистру — но чтоб вся Великая Держава?!

Или вокс попули[210] даже на нашем ближневосточном западе — голос толпы ниже, спокойней, не так нервен? Сравнительно с местным Бангладешем.

— Никал Саныч! А может, ему пиздюлей поднакатать?..

— Отставить, молодо-зелено! Вентилируется, Леонид, вентилируется…

О, эпики! Что это? — это — мелочью тренькает сдача морочных очередей отсюда-и-до-закрытия?

О, орфики! дверные ли клацают гармони утренних обморочных троллейбусов-вскочу-на-ходу?

Или сели на связках льдинки отличных открытых гласных пионерских монтажей-шаг-вперед?

Сочку не желаете, орфоэпики[211]?