Великое [не]русское путешествие

Калашников отдарил нагрудным знаком «Изобретатель-рационализатор СССР» и обещался нести банку, сколько потребуется впредь; уклонились.

Вероника Никитишна благословила; уклонились.

Аноним дал пряник (пряник? Почему пряник?); обещали съесть при возможности.

Азербайджанец попросил вызов; обещали подумать. Прощались сердечно; обещали писать.

Свита редела, редела, потом рассеялась.

Генделев уходил с соком.

«О добрый,
       добрый,
              добрый народ!» —

громко, как репродуктор, скандировало что-то отзывчивое (уж не душа ли?) в Генделеве.

А сам он повторял, в такт шагам отхлебывая из банки:

«…род,

…род

…род…»

Конец четвертой книги

Книга пятая Петербург Белова

Я прошел, где еще никто не ходил,

Поэтому все здесь — мое!

Скандинавские саги

Глава двадцать четвертая, где «форин» [199] Генделев за то, что он больной (и странный), был опозорен Афродитой Площадной (Венерою Лупаной) [200]

По памятным местам и достопримечательностям Ленинграда гулял очень странный товарищ. Все в нем было неладно: наряжен выспренно, и лицо нездешнее — тихое и пустое, и походка, походка — да, походка решала все! Ступни его, в замшевых не по сезону сапожках, иногда отрывались от тротуара на вершок, а то волочились вяло за голенью, а то — опять взмывали стрепетно, задумываясь опуститься, и тогда идиот вырастал в глазах встречных быстрее, чем положено по законам перспективы, каковая перспектива, общеизвестно — не что иное, как обман зрения, и обманутые зрением разминувшиеся оглядывались вслед и долго и нехорошо смотрели в игривую спину.

Даже и не важно, или как говорится — без разницы, что в руке, на отведенном локте, как носят фуражку на ответственных погребениях, странный этот тип нес банку, обычную, только трехлитровую банку с фиолетовым содержимым — мало ли что носят! — а важно, что вышагивал он не как все, а следуя персональному ритму шагал. Из тех, что покультурнее и подосужей, из тех, бредущих в затылок, кабы пригляделись, безусловно бы распознали в вензелях странника кто — что: кто — метр неправильный дольник, тяготеющий к дактилю с навязчивыми спондеями[201], кто — Танго Смерти, кто — чего-нибудь Бизе-Щедрин[202], а кто, помыслами порешительней, определил бы — и не ошибся! — что ведут фланера самой ходы лабиринта глубоких исторических размышлений.

«Ты, Россия, как конь! — размышлял Великий Русский Путешественник Генделев, обходя зашитую в строительные леса статую верхового Николая Палкина работы незабвенного Клодта. (Безобразие оправдывал и объяснял фанерный щит: „Реставрационные работы Памятника Николая I производит СМУ № 1918. Заказчик-подрядчик“.) — Ты, Россия, как конь. В темноту, в пустоту занеслись два передних копыта, крепко внедрились в гранитную почву два задних… Хочешь ли ты отделиться от тебя держащего камня, как отделились от почвы иные из твоих безумных сынов, — хочешь ли ты отделиться от тебя державшего камня и повиснуть в воздухе без узды, чтобы низринуться после в водные хаосы? Или, может быть, хочешь броситься, разрывая туманы, чтобы вместе с сынами своими пропасть в облаках? Или, встав на дыбы, ты на долгие годы, Россия, задумалась перед грозной судьбою, сюда тебя бросившей? (…) Или ты, испугавшись прыжка, вновь опустишь копыта, чтобы, фыркая…»[203]

— Что здесь происходит? — прервал размышления Путешественника тоже какой-то приезжий.

— Реставрация, — пожал плечами поэт.

— Доигрались, — понял провинциал.

«…чтобы, фыркая, понести Огромного Всадника в глубину…»

— А надолго? — спросил провинциал.

— Простите?

— Ремонт государя — надолго?

— А зачем вам?

— Интересуюсь императора лицезреть…

«…в водные хаосы?..» Нет, где это?.. Вот: «…в глубину равнинных пространств из обманчивых стран. Да не будет!»

— А откуда товарищ будет?

— Из Иерусалима.

— Да я сам вижу, что Ерусалиму, хе-хе-хе…

— Нет, я взаправду из Иерусалима, из настоящего.

— Понял. Арапец будете, молодой человек? — строго не одобрил приезжий.

— Еврей. Израильтянин.

— Эге. Значит, и эти уже к нам поехали… Своих мало… — Дядя собрался плюнуть, посмотрел на щит, раздумал и отвернулся.

— Шалом[204], — сказал Генделев безответно.

«Да не будет! Раз взлетев на дыбы и глазами меряя воздух, медный конь копыт не опустит: прыжок над историей — будет; великое будет волнение; рассечется земля, самые горы обрушатся от великого труса, а родные равнины изойдут повсюду горбом, на горбах же окажутся — Горький, Владимир, Углич…» (И Душанбе). «…Ленинград же опустится!»

Генделев устал, перевел дух, поставил банку на тротуар и опасливо посмотрел на еще одну, на этот раз уличную, живую очередь — в магазин «Живая рыба». Давали осетровые головы. «Одна голова в одни руки!» — горел рукописный транспарант на витринном стекле.