Великое [не]русское путешествие

На зыбком рассвете состоялся обмен ценными подарками: меня в форме тюка подняли на борт в обмен на сумы переметные Людмил. В промежутке имели место поцелуи без любви.

Грек безвозмездно огреб четверть тонны сладкой карагандинской плоти, отчего несколько ошалел, однако держался молодцом за обе талии, отлично улыбаясь.

Леди отдавали честь.

Меня одарили «Метаксой». Я горько усмехался изменщицам: я одинок, я страшно одинок!

В довершение всего на меня — усталого, невыспавшегося, изрядно соскучившегося по Родине — накакала одинокая чайка, специально проложившая курс вольного полета на бреющем: чтобы метко.

Наверное, это был альбатрос, судя по едкому гуано.

— К счастью, к счастью — утешал меня капитан «Александроса», — такое бывает редко! Мазалтов! Ю а лаки.[321]

Еще бы, подумал я. Стоило родиться в городе на Неве, в простой еврейской семье сов. служащих, единственным, но недоношенным и желанным ребенком-мальчиком; стоило два десятка лет хлебать молоко и мед, затягиваться дымом Отечества, любовно выбирать себе врагов, тренировать спецподразделение Аглай, постепенно выводя их в люди, обустроить свой чердак до возвышенной мансарды, дружить с Ларисой Герштейн, неоднократно остаться жив, чтобы… На глазах всего Коринфского, чтоб он мне был так нужен — залива. Конечно, к счастью! Никаких сомнений.

Плащ придется выбросить.

Когда мы пристали к Итаке, не помню: сморило. С возвращениями вообще в этом мире неблагополучно. По-моему, нельзя не только дважды войти в одну и ту же — ну, скажем реку, это черт с ним, обойдемся, — но что нельзя, вообще ничего нельзя дважды, невзирая на романтические уверения беллетристики. Нельзя дважды выпить одну и ту же стопку, войти в одну и ту же семью, прожить одну и ту же премию имени Цабана[322], съесть один и тот же пуд соли. Даже поцеловать одну и ту же прелестницу — бац! — она, пока целовал, постарела.

Я пробовал возвратиться в Ленинград в 1987 году. Чудовищное, скажу я вам, впечатление. По-видимому, это имел в виду мой друг, классик израильской поэзии, полковник X. Гури[323] в моем вольном переводе…

1.
Возвратясь
он
обнаружил на месте Адмиралтейства
так примерно
и обнаружил:
волны залив дельфинов хляби
за гребнем гребень
водоросли
прибоем качались мерно
солнце
зависло над
краем неба.
2.
«Ошибки всегда повторяются дважды.
И дважды, — сказал он, —
м-да…
им следует повториться»,
и
повернул назад
к перепутью торной
чтобы
узнать дорогу к своей столице
к городу
что волнами никак уж не был.
3.
Усталый он
вел
себя
как
через сон вброд через гул базарный
толпы
чей греческий был им теперь понимаем трудно
собственный
его провианта запас словарный
порастрясся
странствовал он покуда.
4.
На миг ему показалось
что
в сонной ветоши груде
вдруг он очнулся
такое бывает вроде
встречные не узнавали его
новые эти люди
даже
и
не
удивлялись
бронзовой его позолоте.
5.
Он
их выспрашивал
знаками
слов не хватало
дорогу к дому
встречные
честно пытались понять его бестолково на паре сотен
законных слов
отчужденно и незнакомо
пурпур
все истончался и истончался
на горизонте.
6.
Вышли взрослые
развели по домам дикую стайку
потных
детей с резко пахнущим телом
детям
идти не хотелось
одно за другим в домах загорались окна
все
загорелись
и
враз
стемнело.
7.
Пришла роса
и запуталась в его космах
будто
упала роса
ночная
глаза заклея
ветер
едва не лая
как пес
поцеловал его в губы
пришла вода
как старая Эвриклея.
8.
Пришла вода помыть ему ноги
омыть его ноги как Эвриклея
но
не узнала шрама
и
поспешила дальше
себя толкая
дальше журчать по склону
все тяжелее
вниз
как свойственно всякой воде
стекая.[324]

[325]

С возвращением на родины кое-как, а с Итакой вообще из рук вон.