Великое [не]русское путешествие

Полагаю, что сия малахольность (в русско-сказительном культварианте) проистекает как из характера самих «русских» войн (они тотальны — и первая, и Гражданская, и Великая, вторая мировая, Отечественная. Тотальны и посему — надличностны), так и по утрате поэтами 20-го века элементарного навыка приведения объекта описания (войны) и строя сознания (лирического сознания) к общему знаменателю. Другими словами, сам тотальный (всеобщий) характер не позволил персоне поэта стать в один ряд (лирика, блин!) с персоной войны. Поэты не доросли до войны, война не согласилась на карманную психологию. Эпос? Ну конечно! Но не популярный «Теркин», а скорее — популярная «Идет война народная…». Однако мелкие сиротские деньги все это, если оценить масштаб войн. Как цивилизационных феноменов.

И странная загипнотизированность либерального (а теперь тип мышления у поэтов — либеральненький) Парнаса мантрой «пацифизма»…

Меня не удивляет стерильность современного русского поэтического сознания (его, сознания, вообще — раз-два и обчелся) во всем, что касается онтологии: Бог, смерть, бессмертие, война, кровь, любовь; меня удивляет безразличие наблюдателей к этим зияниям! Неинтерес — к существенному. Неинтерес — свеситься с балкона.

А с другой стороны — какая (афганская, чеченская) войнишка, такие у нее и поэты… Не надо о грустном, девочки. Давайте еще по одной.

Ну что сказать — дыра как есть дыра, эта самая ваша Миссолонги. Тем более что там мы, то есть обе леди и я, ваш корреспондент, отстали в поисках очередного литра «Метаксы» от парохода. Причем девочки, пока я им рассказывал, забыли багаж. На борту. Включая пудреницы. Так они ополоумели от трагической истории Перси Биши.

Оказывается, основная проблема Улисса была лингвистической. Обе эти коровы — ну что с них взять, с карагандинок заплаканных, но Великий Нерусский Путешественник, невзирая на «Метаксу», должен, нет, просто обязан быть побойчее. В процессе фрахта то ли глиссера, то ли скутера — в общем, чтоб побыстроходней, порасторопней в деле настигания белоснежной калоши имени Искандера Двурогого.

Плохое знанье (ин) языка
идет на пользу мимике и жесту —

как отметил в неопубликованном мой соавтор О. Ш-ков[318], наблюдая, как его старший товарищ Игорь Александрович Л-ский[319] пытается договориться с румынской проституткой. А вы пробовали, не владея ни «койне», ни «понтийским», ни даже древнегимназическим, нанять, глубоко заполночь, в порту — что-нибудь водоплавающее и быстренько?

Нам предлагали гондолу. Я почти был согласен. Но Милка заартачилась, полагая, что я слишком интеллигентен для гондольера.

На что Людка басом сказала, что и среди мелких интеллектуалов встречаются хорошие люди. «И такие затейники…» — подумав, добавила она.

А Мила, Мила просто изнемогала, кисла от хохота — ей очень понравилось слово «гондольер».

— Гондольер, гондольер!!! — на все лады повторяла она. — На себя посмотри…

Я посмотрел на себя: а че?!

Наняли мы нечто на подводных крыльях. Хотя эллин с усами и значком «Мишка — Олимпиада-80» и лопотал что, мол, раньше эта железка работала броненосцем, грузоподъемность у лодочки была не под Милку и уж никак не под Людку.

У корабля есть такая важная штука. Называется она ватерлиния…

Проблема, ставшая перед нами, была алгебраична:

или Людка плюс Милка плюс морской грек минус я — получится, что я брык и за борт;

или Людка плюс я плюс Милка минус грек — получится, что я за капитана.

Так о чем бишь? Корабль, оказывается, может плыть и без важной такой штуки, как ватерлиния, и называться при этом красиво. «Папа», («…бузуки, ставраки и папа Сатырос»[320]). Крылья у челна не всплывали.

Людка с Милкой хохотали ихтиологическими голосами морских чудищ; я сидел на закорках у военно-морского эллина; вокруг в волнах резвились тритоны и нереиды.

Шкипер наш оказался столь страстным поклонником Милки и «Метаксы», что шаловливо норовил одной смуглой рукой задрать руль, а второй расстегнуть якорь.

«Будет буря, мы поспорим и помужествуем с ней», — некстати подумал я, гикая.

Девушки грянули «Стюардессу по имени Жанна».

Ни огонька. Легкое волнение Коринфского залива, стрекот двигателя…

«Жизнь, — подумал я. — Всюду жизнь. Знаешь что, Пенелопа, — подумал я, — распускай-ка свое покрывало. К обеду не жди. Твой М.»

3

Пароход мы — то есть бизнес-леди Милка и Людка, капитан катера «Папа», на прощание назовем его Сатырос, и Великий Нерусский Путешественник д-р Михаил С. Генделев — настигли, он был вял и томен, пароход, пассивен и по взятии на абордаж особо не рыпался.

Но: боевых подруг я потерял. Ой, не зря сосал грек даровую «Метаксу» и подпевал без акцента «Стюардессе по имени Жанна», ой, не зря свободной от вахты мохнатой дланью он удерживал Милкин круп от падения в воды Коринфского разлива; девочкам расхотелось на борт «А. Великого Македонского».

Свел лукавый грек моих ледь.

Обеих. Вопреки посадочной ледь декларации, что, мол, с местными чурками не спариваются карагандинки.