Великое [не]русское путешествие

По порядку ежели, дело было так: встала, сразу по уходу Руслана, из мрака младая с перстами пурпурными Эос, ложе тогда покинул Михаил Самуэльевич (вкратце), платье надев, изощренный свой меч на плечо (!) он повесил; после подошвы красивые к светлым ногам привязавши, вышел из спальни и пошел осматривать памятник «Байрону от Эллады» (изображает крылатую тетку, притиснувшую мраморного лорда к Греции). Памятник, на мой взгляд, вполне халтурный, Байрон еще ничего, хорошенький, как Сережа Есенин, но девушка на Грецию похожа только в профиль. В среднем женская Греция коротконогей, одевается хуже Афулы и везде надписи кириллицей «Шубы по низким ценам». Вообще же искушение читать по-русски, особливо вывески, неотвязно до мигрени. А поскольку греческий язык вообще прост и, по-моему, любое греческое слово означает какую-нибудь еду, в крайности — гадкий напиток, а с драхмами, как сообщалось, обстояло никак, — чтение расстраивало, а понимание пройденного близко к тексту и без того более чем.

Левант как Левант: от Керчи до Александрии, от Стамбула до Палермо — жуликоват, смышлен, но в меру, добродушен, подобострастен, хвастлив: вид на Яффо[306] в ясную погоду… И кабы не Улисс, да кабы не Байрон в Миссолонги… Да что уж, право.

На билет на остров Идру (Гидру?!) я наскреб по сусекам, билет гордо приобрел, но на пароход опоздал. Несусь по Пирею, оглядываю нависшие титанически борта — какой размах, какой, извините, Онассис! — стяги реют, адмиралы честь отдают — несусь — причал под копытами дымится. Билет в кулаке, портфельчик на отлете. Язык на плече (там, где меч). Страсть как не хочется, или, как теперь молодежь говорит, «в лом», — бродить по столице демократических Афин от раскопа до раскопа. Тоже мне перипатетика, понимаете, если буквально на каждом повороте натыкаешься на статую ихнего короля Оттона[307] (был снят западным миром согласных французов и британцев с должности, кажется, за опрометчивую недальновидность — поддержал Николая Палыча в Крымской войне. Сменили его, кажется, на покладистого датского принца) — этакого самца в петушиных перьях, мрачных усах, ростом с собственный ятаган, в латах, но почему-то в шерстяных носках.

Подстерегал меня этот статуй по всей Греции. Вообще, настоящие памятники в Элладе, зачем-то хорошо сохранившиеся, — обычно национально-освободительного содержания. Тут и Моисею бы захотелось морских путешествий. Представляете: парус, ростр, под палубой задушевно поют рабы, табаня. To-се. Нереиды.

Несусь по причалу Пирея. Ищу корабль, лайнер с красивым названием «Александрос Великий». В смысле Македонский. Чей культ в современной Греции, мягко сказать, парадоксален. Это все равно что Смоленщину застроить монументами Гедимина и продавать брелоки и безносые отливки, совершенно непохожие даже друг на дружку. Впрочем, в Элладе лишь по шелому да по сове и Палладу-то от Посейдона отличишь взглядом, и везде, как в Ленмонументскульптуре, носы отбиты разные и культи — то левые, то правые. Не говоря о палицах и трезубцах.

Несусь по причалу.

— «Александр Великий», — ловлю наименее задумчивого на глазок грека. — Александр ваш Великий он райт? — кричу. — Магнус райт?

— Гуд — Александрос гуд! — закатывает глаза спокойный человек. — Александрос — олл райт!

— Эллин, — говорю (дыша, как сенбернар в хамсин). — Эллин, — говорю ему. — Шип, — говорю, — он райт или он смоль[308], тьфу, лефт? Шип, — говорю, — «Александрос Великос»? Пароходос такой?

— Лефт, — говорит он не спеша, — это там, — и показывает честно влево. — А райт — там! Спасибо, товарич?

— А как же, — рычу, — еще как спасибо.

И рысью в конец причала. Где ровно райт вижу белоснежный лайнер «Александр Великий» с мою ванну величиной. Корабль уже гудит и роет воду, всем хорош линкор, хоть счас на Гидру, я прыг через леера и — впору отдышаться от восторга!

Отдышавшись, закуриваю. Тем временем на молу-причале становится оживленно и, несмотря на увеличивающийся зазор меж бортом и берегом, — шумно. На причале шмыгают смуглые неспокойные люди и что-то кричат; что, не слышно, ибо корабль, несмотря на размеры, оглашенно дудит и все равно, рукой махнуть, языка не знаю. Но танцуют здорово. И пальцами тычут. Я подумал было, что не успел забрать при вылете на мол посадочный свой талон. Проверил билет: нет, все райт. Олл райт даже. Написано «Идра». «Александрос» опять же. Чего ж они там на горизонте так взволнованы? Впереди Эгейское море. Эгея! Теплынь. Плыви, Одиссей, плыви.

Вдруг меня посетило странное предчувствие нечувствительного ощущения. Меня посетило это предчувствие нечувственного ощущения даже не тогда, когда я увидел тоскливо отодвигающийся и уже в дымке, но с мелкими и четкими буквами «Александрос Макед…» и т. д. — борт какого-то речного трамвая, а посетило, когда я подумал, что лефт это слева, райт? А райт, наоборот, — справа. И что три четверти часа хода до Идры мы уже плывем вполне не каботажно. А Идры не предвидится.

— Эгея? — индифферентно спросил я у англосаксонского пассажира, ткнув в окоем.

— Охи! — сказал он. — Коринф.