Великое [не]русское путешествие

В абсолютно прозрачной безвоздушной воде они висели высоко над дном. В одинаковой позе подлета, безглазые, готовые к объятиям. Слегка, чуть-чуть, пошевеливаясь от токов течений, с пустыми серыми ранами. Рядом вертелись мальки. В абсолютно прозрачной воде Коктебеля.

Новая Одиссея [300]

1

Ну, не слепец!

Да не слепец, не слепой я, Михаил Самуэльевич! Кривоват — это есть, да и то не потому, что один глаз хуже открывается, а потому, что — наоборот — хуже все еще он, левый, закрывается.

Будь я слеп, как Гомер, картинки бы не отвлекали. Нашлось бы время и место посидеть в тьме кромешной, в интимной темноте черепа, с этой, своей стороны плотно зашторенных век, с этой еще стороны сна.

Посидеть, упорядочить, уложить в шестистопный дактиль русского якобы гекзаметра, и все записать на ощупь по методу слепых.

Но! но крутишь на манер филина башкой клюватой, но глаза выкатываешь — наглядеться б!

Впрок.

Чтоб впрок наглядеться, ну еще хоть немножечко.

И в размер и в метр не успеваю со всеми своими синекдохами и спондеями уложиться, жмет метр с глазетом.

Но стоп — в одном шаге — оно так: действительно, стоп оно по шесть на каждую ногу!

Славные хитроумненькие мемуары оставил бы лежать подле себя на песке мой фейворит хироу (из литричи, камуван)[301], мой любимый герой Улисс, Разрушитель Городов и на свой манер — тоже Великий Путешественник, кабы умел писать. Хотя бы — как я. Ан не царское это дело петь в письменности, и поручили усидчивому Гомеру, и вышло не от первого лица, что, без спору, придает дополнительную и даже избыточную эпичность, но — в ущерб героике и достоверности в ущерб.

А я, как общеизвестно, одинок, я страшно одинок — в смысле все сам да сам — сам себе царь, сам себе певец, сам себе писец. Сам себе Гнедич, сам себе Разрушитель Городов. По-моему, я сам себе и покрывалку тку, а по ночам распускаю.

Занятость, конечно, огромная. Отсюда поспешности стиля. Куда мне, торопыге, до эсхатологии, да архетипики, да онтологии — забот полон рот: то плач Приама издаю, то циклопам глазки выколупываю, то троянских пони на выборы ареопага нашего хренового запрягаю. Если у кого Елену сбондили — по волнам — у меня! Если кому соленой пеной по губам — мне, ежели Цирцея, она же Кирка, алименты взыскует и общественное порицание охальнику — мне! Сиренки поют — в ванной, Кассандры пророчат — в горнице.[302]

И все время тянет на Итаку. Мучительный позыв: на Итаку, на Итаку, на Итаку бехайяй![303]

Ежемесячно то Борей в тыл, то Аквилон! И несет меня, о боги! И заносит меня от Стамбула до Геркулесовых столбов и носит от Гипербореи до Фив Египетских!

И как следовало и ожидать, понесло меня, о боги, в Афины.

Афины, скажу я вам, — примерный, не сказать нравоучительный такой город: т. е. до чего мы дотанцуемся («мы» — т. е. еврейский охлос, демос, этнос и прочая сволочь), если станем «нормальным» государством — нормальным государством региона, чего от нас все ждут. Это чтоб баранина и сиртаки.

В принципе Афины — Тахана такая Мерказит[304] с Парфеноном на антресолях.

Парфенон — я одобряю. Однако не осмыслю до сей поры, как это столь милая нация усатых симпатяг, нация, в основном состоящая из обслуживающего персонала, да и подгадала в нецивилизованном прошлом своем подзастроить Акрополь, причем в основном из синего воздуха, между невзрачными серыми камнями, запрокинутыми вверх!

Ну, кто не видал Парфенона — тот даже не виноват, и никаких ссылок на то, что, мол, колоннада там в тютельку как на станции метро «Владимирская», только раз в сто огромаднее, а аварийное состояние приказываю во внимание не принимать!

И, между прочим, вот еще что я осознал. А не пора ли альбионцам — вернуть на место фризы Гигантомахии из Британского музея?[305] Поносили и будет. Аутентичным взглядом глядя на Акрополь, понимаешь, что с чужого плеча «Истребление гигантов» и даже англосаксам на вырост.

На сем культурные переживания в Афинах и по поводу Афин, оплакивания антиквариата и прочую туристскую культуркологию свернем. Не по деньгам.

Драхмы у меня иссякли сразу по приезде. Последнюю драхму я решил сохранить во рту: во-первых, надо что-то жевать, во-вторых — в случае чего расплатиться с Хароном.

Откровенно печальная одиссея моя начала оформляться полтора года назад. Ни за что не догадаетесь где. Где — «где»? В хорошем городе Москве, в московском притоне, где теперь старая еврейская богема Москвы дружит с новыми русскими за их счет. Представили мне спьяну одного такого юношу, моего ровесника, который юноша раньше перебивался поэтом-авангардистом мутного разлива, но со временем опамятовался, хорошо и красиво оделся и поступил в предприниматели. Нового Русского Гостиничного Бизнеса.