Великое плавание

Солдаты Охеды отступают, бормоча ругательства. В самый последний момент, когда мы готовимся тронуться в дальнейший путь, я замечаю, что один из людей отряда передает рыцарю Охеде аркебузу. Я бросаюсь к нему, пуля обжигает мне щеку, но я явственно вижу, что на противоположной стороне пропасти Орниччо, пошатнувшись, хватается за грудь и затем медленно-медленно начинает падать на руки подхватившей его женщины.

ГЛАВА XIV «Исцеляющая раны» и «Нагоняющая сны»

Вот при таких обстоятельствах господь привел мне свидеться с Орниччо.

На шестой день пути я дошел до покинутой деревни. Губы мои пересохли от жажды, и мне негде было укрыться от солнца. Все дома были разрушены.

В конце деревни я заметил полуразвалившуюся хижину. Одна стена ее была пробита и обвалилась, но крыша была на месте, и я ступил под ее благодетельную сень.

Вот уже около месяца, простившись с господином, я скитаюсь по этой стране и вижу только обломки и развалины. Адмирал, прощаясь, заклинал меня не пускаться одному в путь, но индейцы, унесшие тело Орниччо, отправились в горы. И как я мог не последовать за ними? Опасения адмирала, однако, не сбылись: никто не останавливал меня в пути, и я уже давно потерял надежду увидеть где-нибудь хоть одно живое существо.

Поэтому, когда при моем появлении две темные фигуры шарахнулись от меня в глубину хижины, я сам вздрогнул от неожиданности.

Старый седой индеец тотчас же поднял над головой трясущиеся руки. Такому жесту местных жителей научили солдаты Охеды. Это должно было обозначать, что индеец — мирный и не поднимает против белого оружия.

Маленький голый индейский мальчик с вытаращенными от ужаса глазенками робко тронул меня за руку. На ладошке он протягивал мне несколько крупинок золота. Я отстранил его ручку.

Только одна женщина даже не пошевелилась при моем появлении. Она сидела на полу хижины над грудой каких-то лохмотьев. В полутьме я не разглядел, что она делает.

Длинные черные волосы, свешиваясь до самого полу, закрывали ее лицо от меня.

— Бери золото и уходи, — сказал старик на языке мариен, единственном, который хоть немного понимали европейцы. — Это все, что есть в нашей хижине.

— Я не ищу золота, — ответил я. — Я шел, не останавливаясь, семь дней и семь ночей и изнемогаю от жажды.

— Дай ему напиться, Тайбоки, — сказал старик.

Тайбоки?! В одну минуту я понял все. Одним прыжком я бросился на середину хижины. Женщина, распростерши руки, закрыла от меня груду лохмотьев. На них лежал человек, укрытый от мух плащом.

Откинув плащ, я увидел бледное лицо, которое я тотчас же узнал, несмотря на то, что густая черная борода совершенно изменила его. Глаза были закрыты.

— Орниччо, брат мой, Орниччо, друг мой! — шептал я, становясь на колени. — Я здесь, Франческо здесь. Орниччо, посмотри на меня!

Женщина, нисколько не удивившись, подвинулась, чтобы дать мне место.

— Он звал тебя во сне, и ты пришел, — сказала она по-испански.

Она переложила голову Орниччо к себе на колени и, тихонько покачивая ее, подняла на меня глаза.

В первую минуту я даже не понял, как она красива. Только потом я разглядел ее тонкие брови, длинные ресницы и нежный рот. Сейчас же меня поразили ее глаза. Они были темно-желтого цвета, как у кошки или птицы, и в них как бы колебалось тяжелое пламя.

— Тайбоки, я знаю тебя, — сказал я. — Мне говорил о тебе Гуатукас, твой брат.

— Горе мне! — сказал старик. — Этого молодого воина белые заковали в цепи и увезли в свою страну!

Я молчал, опустив голову, — это была правда. Когда Гуатукас явился, предлагая выкуп за Каонабо, его схватили и заковали в цепи.

— И я тебя знаю, Франческо Руппи, — сказала Тайбоки.

Старик шагнул ко мне, качаясь на своих тонких, высохших ногах:

— А меня ты не знаешь, белый господин? Нет, ты меня не можешь знать. Когда-то я был силен и могуч, и я назывался Веечио, но сейчас мое имя Тау-Тамас — Сын Горя. Я с состраданием взглянул на этого когда-то могущественного и уважаемого вождя.

— Послушай, — сказала Тайбоки, беря мою руку и кладя ее на грудь Орниччо, — он дышит легче. Будь благословен твой приход. Ты принес ему выздоровление!

Орниччо остался жив. Четырнадцать суток он метался в бреду, и четырнадцать суток мы не отходили от него, меняя на его лбу холодные примочки. Когда он открывал глаза, я пугался его горячего лихорадочного взгляда. В беспамятстве он иногда брал руку Тайбоки или мою и клал на свой пылающий лоб.

— Я слышу его мысли, — говорила тогда девушка. Каждый день, делая ему перевязки, мы видели, как мало-помалу затягивается его рана.

— Но где пуля? — спрашивал я в беспокойстве. — Если пуля осталась у него в груди, он не будет жить.

— Меня зовут Тайбоки, — ответила девушка, — а иначе меня называют Тараути. Ты говоришь на языке народов мариен и поэтому не понимаешь значения этих имен. Тайбоки значит «нагоняющая сны», а Тараути — «исцеляющая раны». Я раскрыла его грудь и раздвинула мышцы. Он закричал, как женщина, но я пальцами вынула из раны пулю.

Орниччо не приходил в себя.

— Он еще жив, — сказал Веечио, — но душа его уже бродит в стране усопших.