Вельможная панна. Т. 1

– Об этом-то я и забочусь: при войне нашей с турками дружба Иосифа стоит целых армий. Об этом мне пишет и Григорий Александрович, – продолжала императрица. – Не купи дом, купи соседа, так, кажется, говорится по-русски.

– Так, так, матушка, – подтвердил Нарышкин. – Турок-то воюючи с тобой все будет оглядываться, не стоит ли-де у него за спиной Иосиф с крапивой.

Государыня, казалось, припомнила что-то.

– Да, – заговорила она вскоре, – только ты, Лев Александрович, постарайся в беседе твоей с королем не касаться политики.

– Слушаю, матушка-государыня.

– Я знаю, – продолжала императрица, – он непременно заговорит о гайдамаках, что учинили кровопролитие в Умани и в других городах польской Украины, коих я усмирила через Кречетникова. Я уверена, что будет он повторять нелепые басни, будто я одобрила замыслы Мельхиседека против поляков.

– А я, матушка, как только он заговорит о политике, тотчас волчка пущать стану, я и волчок возьму с собой, – невозмутимо болтал Левушка.

– Знаю, знаю, ты и при мне, и при всех министрах иностранных дворов пускал своего волчка: тебя этому не учить.

– Точно, матушка-государыня, ученого учить только портить.

Государыня уже его не слушала и обратилась к Дмитриеву-Мамонову, как новичку в государственных делах:

– А то что еще распускали про этих головорезов-гайдамак: будто бы я послала им целый обоз ножей под видом вяленой рыбы тарани, чтобы этими ножами резать поляков и ксендзов.

– Какая гнусность! – невольно вырвалось у молодого царедворца. – И Станислав-Август этому верит?

– Не знаю. Но что многие сему верят, это я знаю.

– Но еще гнуснее то, ваше величество, что этому верят легкомысленные головы в иностранных землях, – заметил Безбородко. – Гнусность сия потому глубоко пустила корни в сознании легковерных, что ножи эти, как достоверно известно, фанатическим духовенством были освящены при храме одного монастыря и окроплены святою водой.

По окончании доклада Нарышкин в тот же день выехал в Канев.

В Каневе он оставался недолго, так что уже на пятый день воротился в Киев и доложил государыне об удачном исполнении возложенного на него поручения. Воротился он с королевским подарком, с богатой табакеркой, усыпанной крупными бриллиантами.

– О политике, матушка, я ему не давал и пикнуть, – докладывал Левушка. – Чуть он за политику, я сейчас за волчка и давай гонять его перед королевским величеством и перед ясновельможными «панами Рады».

– И сие его не франировало? – спрашивала императрица.

– Нисколько, матушка-государыня, потому я его все обнадеживал.

– Чем это?

– Да я все твердил ему, что наша-де всемилостивейшая государыня, императрица всероссийская, неизменно продолжает питать к его королевскому величеству самые матерние чувства.

– Это хорошо, Левушка, что ты так успокаивал его подозрительность. Но что ж делают там, в Каневе, так долго?

– Да они там, вельможные паны, все банкетуют да на охоту возят своего «пана круля». А охоты там богатые.

– Большая свита с ним?

– Вся знать, которая на его стороне. Да и недешево это ему стоит. Его банкиры сказывали мне, что на одну поездку в Канев и на встречу с тобою он уже просадил три миллиона.

– Ох, – покачала головою государыня, – за все это придется мне же расплачиваться из моей казны!

– Ну, это пустое, матушка-государыня… Вспомни только Державина:

Богатая Сибирь,
Наклонившись над столами,
Рассыпала по ним
И злато и сребро.

– Будет чем расплачиваться за королевские шалости, – продолжал Нарышкин. – Зато кого я привез к тебе, матушка, из Канева, вместо короля, на утешение и прославление твоего величия!

– Кого же это?

– Человечка некоего… Я тебе его завтра покажу. А ты вели завтра быть полному куртагу, чтоб собрались все твои гости: и Кобенцель, и Фитц-Герберт, и Сегюр, и Ангальт, и принц де Линь…

– Что упустил из клетки свою невестку, княжну Масальскую.

– Прекрасную Елену, за которую еще греки с троянцами дрались.

– Кто же твой «человечек»? – любопытствовала Екатерина.

– Увидишь завтра… Сей «человечек» покажет своим гостям барам, что такое наша Россия и благодетельница ее народов, великая и мудрая Екатерина… Чего не могли сделать ни Польша, ни Австрия, ни вся Европа, то сделала великая Екатерина мановением своей державной руки!

– Ах, Левушка, ты уж всегда расхваливаешь меня превыше меры!

– Не из ласкательства, матушка, не из ласкательства, ты сама это знаешь.

– Но кто же этот «человечек»? – недоумевала императрица.

– Завтра, завтра на куртаге увидишь его.

Глава третья. «Невольницкий плач»