Венчание с бесприданницей

– Талан!!! Един у тебя талан – семью в гроб загнать! Анафема, рожа сатанинская! Пошто только меня за тебя отдали?! Ведь я ж ещё при старой барыне в девчонках бегала! Никто ловчей меня не мог платок подать аль табакерку разыскать! А теперь что? В навозе из-за тебя ковыряйся да спину рви на полосе с граблями! Сгубил ты мою житушку, и детишек сгубил! Нет на тебя грома небесного!

За жалобами и причитаниями Агриппина провела года два, затем её скрючила какая-то болезнь живота, которая и свела наконец бывшую горничную в могилу. Старшего сына Зосимовых забрили в рекруты, младший умер от холеры, выкосившей тогда пол-уезда. Умерли и старики родители. Трофим остался один с дочерью-подростком, но по-прежнему никто не слышал от него ни слова жалобы.

На селе, однако, Трофима-богомаза уважали многие. Он не пил, работал наравне с другими, с утра до ночи надрываясь на скудной полосе земли, платил оброк барину. При этом Зосимов был грамотен и мог не хуже попа составить односельчанам любую бумагу или прошение – не взяв при этом ни копейки. В доме у него водились книги. Трофим выучил грамоте дочь и охотно брался учить и прочих ребятишек, которых зимой в его хату набивалось до трёх десятков. В доме у Зосимова всегда было чисто: подросшая Варя неутомимо работала веником и тряпкой, уничтожая и грязь, и паутину, и чёрных тараканов, в изобилии водившихся по другим избам.

Зимой, когда полевые работы были позади, Зосимов брался за холст и краски, которых не забывал никогда. Он любил писать портреты мужиков и баб, которые в отличие от уездных господ оставались своими парсунами весьма довольны и наперебой восхищались: «И ведь до чего же сходственно! Ровно в зеркалу глядишься! Глянь, глянь, Анфиса, вон и бородавка твоя! А у Акима-то борода веником, брови щётками, глядит как становой, – а на смех пробирает! Трофимушка, ты мне девку-то мою старшую, невесту, не намалюешь ли? Да гляди, потолще рисуй, посправнее! Ведь как у тебя знатно выходит, что значит – Господь в маковку поцеловал!»

Писал Трофим и пейзажи – главным образом окрестности Бобовин зимой и поздней осенью: летом у него не было времени. К весне в доме скапливалось приличное количество картин, которые Зосимов отвозил в уезд и продавал знакомому купцу. Тот сбывал их в своей лавке – очевидно, за хорошие деньги, поскольку оброк барину Трофим выплачивал исправно и сам тоже не бедствовал: средств хватало даже на покупку холста, красок и книг для дочери.

Однажды весной все Бобовины всколыхнула новость. Из уездного города приехал молодой человек – вида не господского, а, как рассудили изумлённые мужики, скорее семинарского или приказчичьего, – в рыжем потрёпанном сюртуке и круглой шляпе. Сей господин прошествовал прямо в избу Зосимова и толковал с ним битых три часа. Затем гость выскочил наружу взбудораженный, с охапкой зосимовских картин, и прямо по весенней распутице помчался к барскому дому. Зосимов, стоя у ворот, провожал его улыбкой и качал головой.

От барина посетитель выскочил не в пример быстрее, злой, как сатана перед Пасхой, с разбегу прыгнул в сани и укатил. По свидетельству отвозившего его мужика Степана, приезжий господин всю дорогу ругательски ругал барина, называя и его, и всех прочих господ «ничтожными паразитами» и ещё другими мудрёными словами, которых Степан не запомнил. От самого Зосимова добились немного. Узнали только, что приезжий барин – сам художник из Академии, случайно увидел картины Трофима в смоленской лавке, скупил всё, что там нашлось, не поленился приехать в Гнатово познакомиться с крепостным живописцем и сделал даже попытку убедить князя дать Зосимову волю. Попытка, однако, оказалась неудачной.

«И то сказать – на кой нашему барину Трошку на волю пущать? – согласились мужики. – Так с него хоть оброк имеется, а на воле что с него взять? Этак всё хозяйство прахом пойдёт, ежели каждого по чужой прихоти отпущать. Ишь как, – из губернского приехал и пусти ему Трофима на волю! Кабы ещё хоть выкупил, так другое дело было-то…»

Сам Трофим по этому поводу ничего не говорил и не выказывал никакого огорчения. Однако сердитый господин из уезда приезжал к нему ещё не раз, и они вдвоём вели долгие беседы, в которых никто из любопытных односельчан Зосимова не понимал ни слова.