Венера в мехах

Полная луна с величественной высоты проливала свой торжественный свет на весь ландшафт; она плавала надо мною ясная и безоблачная. На темно-голубом небе не видно было ни тучи, ни таинственного и прозрачного покрывала легких испарений. Местами звезды мерцали, как потухающие искры. Бесконечно, мечтательно, молчаливо расстилалась родная равнина к востоку. Белая кукуруза перевешивалась через забор, а за садом лежало необозримое поле, похожее на огромную шахматную доску, на которой белая рожь сменялась коричневой гречихой и темным пастбищем. Местами стояли крестцы, как небольшие крестьянские хижины. На горизонте виднелся костер, который спокойно горел, и серебристый дым его медленно возносился кверху; вокруг него появлялись и исчезали неясные тени, а ближе ко мне время от времени слышался слабый звук бубенчиков и изредка показывались лошади, пущенные на ночное пастбище. А там, где ясно раздавался звук косы, посреди влажного тумана возвышались громадные скирды и расстилался луг в мерцающем полусвете; далее были разбросаны тощие черные колодцы и темные кротовины, словно отдаленные крепости. Быстрая и блестящая горная речка, окаймленная болотами, как осколками разбитого стекла, живописно прорезывала местность.

Неслышно, на бархатных лапках, пробиралась белая кошка в саду и блестела, как снег, на темной мураве; трава волновалась и иногда издавала доверчивые, жаждущие вздохи, напоминавшие не то воркующего голубя, не то плач упрямого, полусонного ребенка. Кошка прыгнула через забор и вскоре вынырнула у самой плотины, которая тянулась от господской усадьбы до деревни наподобие разрушенного татарского вала. Она беззвучно вскочила на нее и как будто тихо жаловалсь на судьбу, сидя у пруда и глядя на свое отражение в его бледном серебряном зеркале. Широколистые кувшинчики натянули на него свою зеленую сетку, похожую на кружево, а местами из-под нее выглядывали белые и желтые водяные лилии и казались ярким пламенем в синем свете луны. Вдруг эта влюбленная сомнамбулистка вытянула свои мягкие члены и тихо направилась мимо высокого белеющего тростника и пестрых лилий, мимо челнока, стонавшего на цепи, и заснувшего лебедя в глубокий туманный лес, который в лунном свете стоял, словно гладкая, полированная стена.

Кругом, во влажных кустах, окаймлявших пруд и реку, пели соловьи, а один из них, гораздо ближе ко мне, так жалобно заливался, что так и раздирал мне душу. Тяжелые фруктовые деревья своими густыми листьями отчасти поглощали яркий лунный свет, но при всем том каждая отдельная травка так и светилась и каждый цветок так и горел магическим пламенем. Всякий раз, как легкий ветерок проносился по саду, серебристая ртуть пробегала по газону, песчаным дорожкам и малиновым кустам, а красный мак пылал под моим окном. На зеленых грядах дыни лежали, как золотые ядра; бузина, усеянная светящимися червями, горела, как моисеева купина, а когда из нее вылетали светящиеся жуки, то казалось, что она мечет искры. Беседка из жимолости, внутри освещенная луною, походила на одну из тех часовен, в которых теплится неугасимая лампада. То веяло охмеляющим ароматом сирени, то доносился до меня живительный запах свежего сена.

Вся природа тихо мерцала в целомудренном свете прекрасной лунной ночи и как будто домогалась выражения. Вода напевала свою однообразную песнь; по временам слышался шелест листвы, соловьи стонали, кузнечики чирикали, кое-где трещали лягушки, в окно прилежно стучал древоточец, а над моей головой щебетали ласточки в гнезде. И вдруг лунная ночь зазвучала; свет, благоухание и мелодия слились воедино: хозяйка заиграла Лунную сонату. Чудная тишина воцарилась в душе моей; я долго слушал, и, когда звуки замолкли, мне почудилось, что все замолкло и в природе; один древоточец неутомимо стучал.

Строгая неподвижность, глубокая тишина в далеком ландшафте, – но вот подул прохладный ветерок и донес до меня звуки унылой малороссийской песни.

Пели жнецы, которые пользовались свежей ясной ночью и прилежно работали. При лунном свете я хорошо мог разглядеть, как они ползали, словно муравьи, посреди желтого поля.

Все отдыхает, исключая человека; он один бодрствует и трудится в поте лица своего из-за своего грустного и смешного бытия, которое он в одно и то же время так любит и так презирает.