Венера в мехах

Снова стала доноситься до меня песня прилежных жнецов; трава заколыхалась, лес величественно зашумел; воздух стал свежее.

Я медленно разделся, осмотрел свое ружье, поставил его у изголовья и бросился на монастырское ложе, стоявшее у голой стены. Собака моя по-всегдашнему вытянулась возле моей кровати, еще раз взглянула на меня своими чистосердечными, разумными глазами и затем опустила голову на передние лапы. Все тише и тише становилось ее дыхание, потом послышались вздохи – видно, нерадостное снилось ей. Окно осталось открытым.

А мне все еще грезилось, сначала наяву, а вскоре и во сне. Я устал и впал в то благодетельное забытье, которое есть приветливое предвестие смерти.

Не знаю, долго ли я спал, но странный шорох разбудил меня; я открыл глаза и еще явственнее услыхал его. Собака зашевелилась, приподняла свою прекрасную голову, вдохнула в себя струю воздуха и отрывисто, охрипло залаяла, как будто на дичь. Я опомнился и машинально протянул руку к ружью.

Совершенное спокойствие господствовало в природе; едва слышалось ее печальное дыхание; но вот опять тот же странный, неприятный шорох, как бы шаги восставшего мертвеца или шум платья, которое тащится по земле.

И вдруг высокая белая фигура показалась в открытом окне; там стояла женщина с роскошными формами, едва прикрытыми легкой, волнующейся тканью; лицо ее смотрело в сад, но в холодном свете луны она вся казалась прозрачною. На протянутой руке виднелся красноватый оттенок.

Собака встрепенулась, она, видимо, испугалась, прижалась к кровати и завизжала. Я схватил ружье и хотел выстрелить. И теперь не понимаю, отчего мне мелькнула такая мысль, верно, инстинктивно. Неприятная дрожь пробежала по всему телу.

Курок щелкнул.

В эту минуту белое видение обратилось лицом ко мне, и я узнал хозяйку дома. Она была бледнее, чем вчера: распущенные черные волосы спадали на ее ночное одеяние; она светилась, как месячный круг, и только теперь увидел я, что глаза ее были плотно сомкнуты. Сильный ужас овладел мною. С сомкнутыми глазами осмотрела она комнату, взглянула на меня и как будто пришла в недоумение.

Я хотел встать, но она остановила меня знаком, приложила палец к губам, еще раз оглянулась в сад, потом спустилась в комнату и, не глядя на меня, неслышно, но твердым шагом прошлась по ней с печально поникшей головой. После того она опустилась на колени и, прислонив голову к твердому деревянному задку кровати, тихо заплакала у моих ног.

Женские слезы никогда особенно не трогали меня, но она как-то особенно горько плакала, как будто из груди, словно животное, лишенное способности высказаться, так что я был поражен ее слезами и с участием нагнулся к ней.

– Он умер, я это знаю, – тихо начала она голосом, который так и пронизывал душу, – они похоронили его за церковной оградой как самоубийцу, и мне так хотелось бы сходить к нему. – Она приподняла голову, опустила ее на свою руку и глубоко вздохнула. – Кладбище так далеко, далеко, – повторила она сухим, сдавленным тоном. – Я никогда не дойду туда. Но все равно, я сюда пришла к нему же.

При этих словах она встала и ощупью обошла возле пустых стен, как будто боясь, что ноги изменят ей. Вдруг она повернулась ко мне, долго и внимательно рассматривала меня и покачала головой.

– Его нет, – коротко и твердо проговорила она, – он умер.

Тут все тело ее задрожало и зубы застучали. Вдруг с глухим стоном бросилась она на пол, лицом к земле, и громко зарыдала, запустив руки в свои чудные волосы. Постепенно рыдания ее утихли, наконец она замолкла и перестала шевелиться.

Я уже решился приподнять ее, но в эту минуту она встала сама. Замечательная кротость выразилась на ее лице, и удивительная улыбка освещала его изнутри. Вставая, она как будто торжественно возносилась в воздух, и казалось, что ноги ее не касались пола. Неслышно поплыла она по комнате, потом остановилась, тихая, спокойная, лицом к луне, лучи которой обдавали ее светом, и неожиданно заговорила со мной.

– Что подумает Леопольд об Ольге? – с грустною кротостью сказала она.

Она говорила как о себе, так и обо мне в третьем лице и обоих называла по имени. Сердце мое замолкло, и я молча глядел на нее. Мне стало ясно, что я вижу перед собой женщину-лунатика, или, как выражаются наши крестьяне, больную луной. Машинально я все еще держал в руке свое ружье. Она подошла ко мне и протянула руку, чтоб взять его у меня. В испуге я отбросился назад. Почти шутливая улыбка скользнула по ее устам.

– Леопольд может быть спокоен, – сказала она, – он может отдать свое ружье Ольге, ведь она видит лучше его.

Но когда я не решился подать ей ружье, а отвел его к стене, она сдвинула брови и с сердцем вырвала его у меня, как человек, который сердится за недостаток доверия к нему и хочет доказать, что ошибаются на его счет. С эластичным движением отошла она от меня и взяла ружье так, как его держат охотники.

– Ну, в чем же тут опасность? – сказала она и, осторожно спустив курок, поставила ружье в угол.

Я свободно вздохнул.