Венец Девы (СИ)

  В один из последних рывков звук скрежета сменился, рывок этот бы продолжительней других, а по завершению его поклажа встретила жесткое сопротивление мостовой и теперь уже на улице раздался страшный грохот. Если до этого бездействие соседей Веберов можно было списать на ну очень глубокий и безмятежно-детский сон, то теперь сколь-либо вразумительного, правдоподобного объяснения происходящему той ночью не сыскал бы, наверное, даже великий сыщик. К счастью, Себастьян не был великим сыщиком и разумного ответа не искал. Он же, напротив, был рад любому ответу и чем более невероятной оказалась бы по итогу правда, тем больше удовольствия Себастьян от получил бы от ее открытия. Какое-то время после того, как неизвестные и поклажа оказались на улице, не происходило ничего, а точнее, ничего не было слышно и видно мальчику. Себастьян даже подумывал о том, чтобы переползти на четвереньках под подоконником и встать в тоже положение, что и сейчас, но только справа от оконной рамы. Он уже почти решился на это, когда на улице вновь началась суета и только тогда-то, сместившись вправо, неизвестные попали в пределы его обзора.

  Если говорить о том, что отличало их внешность от внешности других людей, когда-либо встреченных Себастьяном в жизни, то в первую очередь, это было то, что эти двое, вломившиеся в дом Веберов, отличались крайне низким ростом. Почти таким же ростом отличался сам Себастьян, они же были даже немногим его ниже. Одеты были в черные костюмы и шляпы, подобных которым мальчик никогда в жизни не видел, равно как и никто из его времени. В определенное же место и время, когда и где такая одежда была в обиходе, случайный прохожий определил бы шляпы незнакомцев, как фетровые, а пиджаки, как двубортные. Далее этот случайный прохожий, скорее всего, обошел бы незнакомцев десятой дорогой и очень бы обрадовался, если бы неприятности обошли бы его точь-в-точь таким же вот образом. Себастьян жил не в том месте и времени, чтобы знать название такой одежде и иметь понимание того, чего от людей, носящих такую одежду, ожидать. Он был далек от представлений случайного прохожего, а в незнакомцах увидел что-то необычное и это что-то его, конечно же, отпугнуло своей чужеродностью. Оно же его и привлекло, причем не исключено, что именно своей пугающей частью.

  Один из незнакомцев был на полголовы выше другого, но даже так не дотягивал до роста Себастьяна. Голова этого незнакомца крепилась к концу непостижимо длинной шеи, ко всему прочему еще и свернутой набок. Голова была птичьей, с длинным острым клювом, даже слишком длинным и острым для голубя. В виду особенностей освещения, а также расстояния и того факта, что незнакомец стоял к нему спиной, а головой был немного в профиль, Себастьян, к огромному своему сожалению, не смог разглядеть его во всех подробностях и мелких деталях, которые несомненно были весьма примечательны.

  "Второй гость, - подумал Себастьян, - небось перья свои так и не почистил от сажи, неряха!"

  Второй гость Себастьяну не понравился с первого звука его голоса. Был он, на взгляд мальчика, каким-то уж слишком изворотливым и скользким, чтоб быть на самом деле хорошим, первый гость - другое дело. Он воспринимался, как положительный персонаж истории, а уж в хороших историях Себастьян знал толк.

  Пока второй гость работал, выталкивая под свет фонаря огромное продолговатое нечто, вдвое больше его размером, первый гость - тот, который кот - стоял в стороне, пристально глядя на наручные часы и не пропуская ни единого движения их секундной стрелки. Он явно ждал чего-то, но едва ли беспокоился о том, произойдет ли это что-то или нет, так как был совершенно неподвижен, что у Себастьяна стойко ассоциировалось с уверенностью в себе. Даже хвост гостя не раскачивался из стороны в сторону, чего Себастьяну очень хотелось. Мальчик отлично, впрочем, знал, что хвосты постоянно качаться могут только у псов, но уж никак не у котов, своим хвостам и их пушистости цену знающим. Хвост незнакомца, однако, был далек от пушистости или хвоста в привычном смысле. Хвост незнакомца, кроме того, что был, собственно, хвостом, служил ему также и поясом. Он охватывал талию первого гостя, подчеркивая крайнюю степень его худобы даже относительно толщины средней части шеи второго гостя, которая ближе к туловищу становилась довольно плотной. Плотным, если не более грубо, можно было назвать также и сложение голубя в целом. Телеса второго гостя распирали пиджак, а любые излишне смелые движения непременно сопровождались треском материи (и любое движение казалось излишне смелым в этом случае). Когда же голубь нагибался вниз (а только нагнувшись, он был способен толкать то, что толкал), пиджак в части брюха распирало настолько сильно, что нити, которыми были пришиты пуговицы, грозились дать залп из шрапнели, разметав эти самые пуговицы по темнейшим уголкам улицы. Когда нагибался - его хвост поднимался вверх, распушаясь во все стороны, а шляпа сползала вниз, цепляясь за хохолок, подчас только им одним - хохолком - она и удерживалась на голове.