Венецианский аспид

– Прочь! Прочь подлюгу![229] О нет, проклятье ей, гулящей твари![230] Проклятье грязной сучке! Пойдем со мной! Составить план мне нужно, чтоб дьяволу прекрасному найти смерть скорую. Теперь ты – капитан мой[231].

– Я ваш собственный навеки[232]. Сначала доказательство отыщем, а затем да исполнится ваша воля.

ХОР:

Так Яго превратился из трусливого подозреваемого в злорадствующего триумфатора, а величайший враг его обратился в смешок, который приходилось давить в себе, пока интриган спешил прочь из зала военных советов. С огромным облегченьем покинул он Цитадель – дабы тут же, со шляпою в руке, явить свой галантнейший и фальшивейший лик на пороге у куртизанки Бьянки.

Она открыла дверь в простом льняном неглиже, волосы распущены, и бесстыдно зевнула: персоны, спящие днем, с большой неохотой вынуждены общаться с теми полоумными, что необъяснимо предпочитают утро началом своего дня, а не, как полагается, окончанием. Она была высока ростом, темна власом и глазом, очерк скул ее был тонок, а уста демонстрировали предрасположенность к напученности – даже если она ими улыбалась. Ну и тонкий изящный носик.

– Чё? – спросила она еще одним зевком.

– Добрый день, госпожа, мне жаль, что приходится поднимать вас в самый разгар полудня, но я здесь по порученью друга моего, Микеле Кассио.

При звуке этого имени Бьянка стряхнула дремоту и оправила неглиже.

– Кассио? Его я не видала уж неделю. Слыхала, у него неприятности были – как раз, когда ко мне шел. Люди баяли.

– Вот да, вот да. И, боюсь, ему не хотелось, чтоб вы его видели в миг его позора, но говорит он о вас постоянно, а также мне известно, что он приобрел вам небольшой подарок – в знак своей привязанности к вам. Но, как я уже сказал, ныне он подвержен меланхолии, коя не позволяет ему явиться к вам самолично.

– Ох ё ж. Мой бедный Кассио. Под ж ты.

– Я знаю, госпожа, сегодня ввечеру он будет у себя на квартире. Быть может, вы его там навестите, подарите ему эту радость вручить вам дар его любви – а то и пустите в ход свои чары, дабы помочь ему сломать засов его отчаянья. Иными словами, госпожа, и по всей правде, вы ему нужны.

Дыханье ее прервалось, а пальцы прижались кончиками к груди – словно бы проверяя, не остановилось ли сердце.

– Я ему нужна? – Ее хотели, часто, постоянно, еще с тех пор, как она была совсем соплячкой, и красот в ней имелось хоть отбавляй. Но нуждались?

– Да, госпожа. Только вы не должны упоминать, что я вас навещал. Ступайте туда, словно по зову собственной привязанности.

– Ступлю. Ой, пойду, конечно.

– В восемь, – сказал ей Яго на прощанье.

* * *

– Увы, я вновь как бы над бездною стою, на самом краю, почти, почти, почти и да – чихаю, – промолвил мавр. – Апчхик.

Когда он вошел, Дездемона расчесывала волосы у зеркала. Она повернулась к мавру, посмотрела внимательно.

– Мой господин, я не знала мужчины храбрей, мужественней и телом, и манерой, однако ваш чих меня тревожит. Когда я такой слыхала последний раз, это случилось в саду Бельмонта, и там его испускала ослабшая и вскоре покойная белочка.

– То крепкий чих, – ответил мавр.

– О да, могучий, героический чих, мой господин. Буря, разметывающая корабли, краснеет от стыда при буйном разрушенье, что несет твой великолепный и совсем не хилый белочкин чих.

– Да ты смеешься надо мною?

Она закинула копну волос за плечо.

– Знамо дело, мой господин.

Мавр прикрыл нос ладонью.

– Не стану оскорблять тебя едкой и мерзкой беличьей слизью, стало быть. Позволь мне твой платок[233].

Дездемона быстро вынула платок из комода у кровати и протянула мавру, но тот взял его, словно что-то гадкое и сдохшее.

– Не этот. Ты знаешь, тот[234], – сказал он.

– Но он же чистый.

– Тот, что тебе я подарил когда-то[235]. Он где? Ну, тот, с клубничкой?

– Он не при мне[236]. Понятья не имею, где он, мой господин.

– А мне так хотелось с клубничкой. Как жаль! Напрасно! Платок ведь не простой: он матери моей подарен был волшебницей-цыганкой, что умела читать в сердцах людей. Она сулила, что будет мать, пока платок при ней, красивой и желанною для мужа. Но стоит потерять иль уступить чудесный дар, – и муж к ней охладеет. И матушка перед своей кончиной платок вручила мне и наказала отдать жене. Я так и поступил. Храни ж подарок, как зеницу ока: отдав иль потеряв его, накличешь беду неслыханную![237]

– Неужто?[238] У тебя полна горсть соплей и совершенно годный носовой платок, а тебе подавай непременно с клубничкой?