Венецианский аспид

– Конечно, Кассио уже как офицер не состоялся, его убийство не послужит моим целям – лишь чистому удовольствию. Пасть должен Отелло – и от меча флорентийца. Однако Кассио – умелый фехтовальщик, хоть и не в битвах он учился, а упорной и дисциплинированной тренировкой, мавр же опасен с ятаганом. Придется руку ему замедлить, как Родриго, восточным снадобьем. И если зверь из тьмы и тени сгустится и убьет Отелло тоже… Что ж, не стоило ему шутить с моей преданностью. А ты, Хор, ничего не говори об этом. Сегодня ночью варварийский жеребец[242] встретит свою кончину, и я не потерплю твоих вмешательств.

ХОР:

Скромный рассказчик – лишь росчерк пейзажа, а вовсе не инструмент Судеб. На колокольне уж пробило семь, и всех мерзавцев и героев тот колокол призывает запустить свои интриги в ход.

– Я вижу справедливость в том, что своей последней ночи генерал ждет в обычном пивняке. Сие знак того, что не судьба ему была стать командиром. Я ушел.

* * *

Марко Поло стоял подле меня у лееров на одном борту, а Джессика смотрела на море с другого.

– Она, стало быть, с вами по-прежнему не разговаривает?

– Крепко держится за свой гнев, – ответил я. – Не то чтобы сказать ей про Лоренцо раньше что-то изменило бы в лучшую сторону. Она повидала мир, завела себе новых друзей и научилась ругаться, как пират. А если б уехала с Лоренцо, золота у нее все равно бы уже не было, а трупом ее, вероятно, кормились бы рыбки у какого-нибудь ничтожного греческого островка.

– А ваша другая госпожа, Карман? Та, что потемней? – Путешественник поиграл бровями, словно знал некий непристойный секретик, тыц-тыц, мырг-мырг[243].

– После Корсики я ее не видел, ну и ладно. А вы снадобье свое держите под крышкой, Поло. Может, в последний раз она и была мила и игрива, как котенок, да только теперь редко показывается так, чтоб за нею не тянулся след отвратительных кишок и скорбящих уцелевших.

– За исключеньем вас. Вам она вреда не причиняет?

– Я лишь нежносердый дурак, поэтому у меня только все чувства в синяках после того, как она грубо мной воспользовалась и оставила болтаться в темноте. Но не смертельно, нет.

– И почему, как вы считаете, так вышло?

– Мое нахальное обаяние и острый ум, несомненно.

– Нет, не поэтому. Может, вы просто на вкус гадкий. Английская еда, знаете…

– Марко! – вскричал я, уставя в путешественника критический взор.

– Поло! – ответил откуда-то с палубы Харчок.

– Марко! – укоризненно повторил я.

– Поло! – крикнул в ответ Харчок детским голоском.

Так оно сколько-то и длилось, пока путешественник не признал того, что признано всеми чудовищами и великанами всех мастей: англичане восхитительно съедобны.

* * *

Яго немало озаботило, что снадобье Брабанцио не распалило ярость мавра и не замедлило его движенья в драке, как оно планировалось, а напротив: Отелло стал покладист, сентиментален и весьма неряшлив. Яго сидел на корточках под окном Микеле Кассио с главнокомандующим Венеции и через ставни слушал сочащиеся звуки влюбленных.

– Изверг! – сказал Яго. – Он ею пользуется, как гиеродулой какой-то, вы только послушайте.

– Знавал я одного помощника конопатчика в Барселоне, который так дул в гиеру, когда мы ужинать садились, – мечтательно произнес Отелло, – что заслушаешься. Баллады играл грустные – как теля мычало, маму звало.

– Гиеродула – это не музыкальный инструмент, мой генерал. Кассио пользуется вашей женой, как обычной блядью.

– И кто его за это осудит? – промолвил Отелло, склоняя голову набок, точно в уши ему лилась сладкая мелодия. – Она сама душа красы, само сердце доброты, мягкие перси ласкают касанье – а попа… за такую попу флот на воду спустишь, на войну пойдешь.

«Так, действуй, действуй, снадобье мое!»[244] – в раздражении подумал Яго. Хотя лучше было б выполнить план, просто перерезав мавру глотку в темноте и свалив все на Кассио. А такое непредсказуемое зелье не брать.

Из окна ночь оглашалась ритмичным женским повизгиваньем. Контрапунктом звучали низкие мужские стоны.

Глаза у мавра закатились, он отвалился от окна на брусчатку и невидяще уставился в небо.

– Столь прекрасная попа, что луна влюбленных от стыда прячет серебристый лик свой и никогда сиять больше не осмеливается.

Мавр закрыл глаза и обмяк на мостовой.

– Ох еб тебя ж, – рек Яго. – Зелье подействовало слишком хорошо.

– Помер? – спросил рыбак, ставивший сети при свете фонарей; теперь он шел по улице домой с раздражающей крадучестью.

Двумя этажами выше скрипнула ставня, и в ночь пролился свет лампы. Высунулась мальчишечья голова.

– Хой, эт ты мавройского енерала грохнул? Хой! Вон тут чувак черненького потемнил, а я тока на него позырить хотел!

Вдруг ставни застучали по всему околотку, позажигались лампы, и Яго поймал себя на том, что сидит на корточках над своим командиром, а на него пялится десяток зрителей.

– Он мавра убил! – произнесла из своего окна какая-то женщина.

– Я его не убивал.