Первым делом Совет десяти затребовал дзонту; состав его увеличился до двадцати девяти человек, в число по традиции вошли советники дожа и трое авогадоров – общественных прокуроров. Самого дожа ввиду особых обстоятельств попросили воздержаться от присутствия на заседаниях. Суд постановил немедленно арестовать Якопо, а когда выяснилось, что он успел бежать из города, решил продолжать разбирательство без него. Допросив слуг Якопо, следователи обнаружили несколько документов, содержавших неопровержимые доказательства его вины. После этого Лоредано предложил удвоить число следователей и подвергнуть свидетелей пытке – по-видимому, в надежде выявить поводы для новых обвинений, но большинством голосов это предложение было отклонено. Якопо Фоскари приговорили к пожизненной ссылке в Модону, пелопоннесскую колонию Венеции; слуги и прочие, кто оказался замешан в его преступлениях, отделались легче. Однако ни тогда, ни впоследствии не прозвучало ни намека на то, что дож и сам отчасти причастен к проступкам сына или хотя бы осведомлен о них.
Приговор не был излишне суров: по меркам того времени, молодой Фоскари получил ровно то, чего заслуживал. Через два месяца, за которые он так и не потрудился предстать перед губернатором Модоны, его имущество конфисковали, но и это было совершенно неудивительно в подобных обстоятельствах. А два года спустя совет проявил подлинное милосердие и отменил первоначальный приговор вовсе – по просьбе дожа, вступившегося за сына, который к тому времени тяжело заболел. Осенью 1447 г., «ввиду необходимости избавить нашего правителя от излишних забот и тревог в наши и без того неспокойные времена, дабы он мог посвящать больше сил служению республике, не имея к тому возможности, доколе сын его страдает телом и душой, прикованный к одру болезни; а также ввиду человеколюбия, искони присущего нашему правительству, и принимая во внимание заслуги нашего дожа», Якопо Фоскари разрешили вернуться в Венецию.
Казалось, теперь старый Франческо сможет спокойно дожить отпущенный ему остаток дней, – и так бы оно и случилось, если бы 5 ноября 1450 г. один именитый сенатор, Эрмолао Дона, не подвергся нападению неизвестного убийцы по пути домой из Дворца дожей и не скончался бы от ран два дня спустя. На протяжении нескольких недель, за которые успели арестовать, допросить и отпустить множество подозреваемых, никому и в голову не пришло, что в этом деле может быть замешан Якопо Фоскари. Но затем, уже в январе следующего года, в одну из «львиных пастей» подбросили донос, обвинявший его в убийстве. Якопо схватили, и на сей раз он предстал перед судом во плоти.
Свидетельства против него казались ничтожными. Обвинение строилось на том, что Эрмолао Дона был в числе трех глав Совета десяти на момент вынесения предыдущего приговора, а значит, мотивом убийства могло стать отмщение. Имелось еще одно не слишком существенное обстоятельство: одного из домочадцев Якопо видели в вечер убийства у ворот Дворца дожей. И на этом всё. Андреа Дона, остававшийся у постели своего брата все два дня, до самой его смерти, показал, что Эрмолао простил неизвестного, который напал на него, и не сказал ничего, что могло бы изобличить Якопо. Сам обвиняемый не признал своей вины или хотя бы косвенного участия даже под пыткой. Тем не менее его объявили виновным и снова отправили в пожизненную ссылку, на сей раз на Крит.
Следует признать, что во время второго суда над Якопо Совет десяти действовал довольно странно; и все же объяснить его решение происками семейства Лоредано – да и чьими бы то ни было еще – практически невозможно. Во-первых, в составе совета на тот момент не было ни одного Лоредано, а в составе дзонты, созванной, как обычно, для расследования подобных дел, – всего один. Во-вторых, даже с учетом недостаточности улик такое наказание за убийство выглядело необычайно мягким. Возникает искушение предположить, что Якопо к тому времени зарекомендовал себя неисправимым возмутителем спокойствия и что Совет десяти, пожалев об оказанной ему милости, воспользовался случаем раз и навсегда избавить республику от этого вечного источника неудобств.