Венеция. История от основания города до падения республики

Император имел двух ценных союзников – Англию и Нидерланды, где еще хорошо помнили об испанском гнете. У Франции тогда союзников не было, и король Людовик XIV спешно отправил в Венецию одного из своих самых надежных советников – кардинала Сезара д’Эстре. Кардинал указал венецианцам на то, что императорские войска уже идут через Тироль в Италию и намерены отобрать у Испании Милан. Если им не воспрепятствовать, то они захватят всю Северную Италию, в том числе и территорию республики. Единственный выход – немедленно заключить союз между Францией, Испанией и Венецией. В этом случае Венеция не даст императору продвинуться дальше, а Франция и Испания, в свою очередь, защитят интересы Венеции от любых угроз на востоке – в Далмации, Фриули или на архипелаге – или же на западе, где в Дофине́ уже собралось войско числом тридцать тысяч человек, и оно готово выступить. Тем временем посланник императора Леопольда, граф фон Ламберг, в столь же пугающих выражениях описывал последствия фактического объединения испанской и французской короны и рисовал столь же радужную картину тех благ, которые сулит Венеции альянс с императором.

Линию поведения республики долго и бурно обсуждали в сенате, в Совете десяти, в коллегии и даже в Большом совете. В конце концов все сошлись на том, что Венеция не может ни на йоту довериться ни одной из крупных держав, которые столь усердно добиваются ее дружбы[358]. Республика выбрала вооруженный нейтралитет, каким-то образом сумев сохранить его под огромным давлением с обеих сторон на протяжении всей войны, которая уже разразилась во всем своем неистовстве. Правильно ли поступили венецианцы – один из тех вопросов, по которому мнения историков по сей день расходятся. Недостатки такого решения очевидны: Венеция не могла помешать воюющим сторонам проникнуть в ее материковые владения или территориальные воды, и в течение нескольких лет вся материковая часть Венеции служила огромным полем боя. Туда и обратно по территории Виченцы, Вероны и Брешии, вдоль Адидже, Адды и Минчо, маршировали императорские войска принца Евгения Савойского и французская армия под командованием маршала Николя де Катина́ (Catinat), а затем герцога де Вильруа (Франсуа де Нёвиля)[359] и герцога Луи-Жозефа Вандома. Напрасно Венеция направляла в Париж и Вену протесты, увещевания и требования компенсаций, сталкиваясь при этом с постоянными обвинениями обеих сторон в том, что она оказывает предпочтение противоположной участнице конфликта. Напрасно она пыталась помешать австрийцам ввозить оружие из Триеста и других портов в дельте По, французам – подниматься в огромных количествах по заливу, атаковать и уничтожать суда в Кьодже и Маламокко и у входа в лагуну, а голландско-английскому флоту – патрулировать воды, которые Венеция считала своими, но была совершенно не в состоянии контролировать.

Все эти испытания и унижения были неизбежным следствием той политики, которую Венеция избрала добровольно, и некоторые специалисты, как венецианские, так и иностранные, считают, что ей было бы лучше с самого начала занять более определенную позицию – возможно, не становиться категорично на одну или другую сторону, ибо в случае полной победы любого из противников она бы лишь проиграла, но скорее последовать примеру герцога Виктора Амадея Савойского, который сражался сам за себя: сначала поддерживал французов, дабы избежать изгнания, а потом империю, и переходил с одной стороны на другую, когда считал нужным, так что в конце войны территория его владений даже увеличилась. Пьер Дарю (1767–1829), французский историк наполеоновской эпохи, пошел еще дальше, утверждая, что республике «стоило занять более властную позицию, вдохновить всех правителей Италии своей благородной решимостью и возглавить их таким образом, чтобы не допустить разграбления этих прекрасных земель иностранными захватчиками». Однако утверждать подобное – значит неверно интерпретировать характер эпохи. Большая часть полуострова находилась под оккупацией. До Рисорджименто или чего-нибудь хоть отдаленно похожего оставалось еще далеко, но в любом случае Венеция была последним местом, откуда мог бы исходить необходимый импульс. Она никогда не чувствовала себя частью Италии. Конечно, ее чувство принадлежности к итальянской нации (italianità) естественным образом укрепилось после приобретения территорий на суше, однако она все равно не была ее неотъемлемой частью (а возможно, никогда ею и не стала бы). В любом случае человек, способный собрать воедино и направить в нужное русло итальянское честолюбие, – яркий, пламенный, притягивающий к себе, прирожденный оратор и вождь – вряд ли мог появиться в лоне осторожной и управляемой множеством комитетов Светлейшей республики.