Венеция. Карантинные хроники

День прошел в рабочей и домашней суете, теперь уже вконец неразличимых между собой, и когда я собралась в магазин, солнце уже макало последние лучи в канал Джудекки. Очереди давно куда-то растворились, и в супермаркете нас оказалось двое: кассир и я. Кассир одобрительно кивает на мою плетеную корзинку: правильно, синьора, в наши безумные времена лучше сразу чтоб было видно, что вы идете за продуктами. Прекрасная корзинка, как у Красной Шапочки – Cappuccetto Rosso. Но вообще все это мне не нравится. Проверки, бумаги, полиция. Так и до фашизма недалеко. Вот я живу на материке. Почему это я не имею права на свою пробежку в ближайшем леске или на прогулку вдоль моря?

Вдоль моря… Как давно была та воскресная прогулка на Лидо в первый карантинный день. Как давно был Париж и залитый солнцем вокзал.

Mon enfant, ma soeur,
Songe à la douceur
D’aller là-bas vivre ensemble!
Aimer à loisir,
Aimer et mourir
Au pays qui te ressemble!

Дитя, сестра моя, уедем в те края,
Где мы с тобой не разлучаться сможем,
Где для любви – века, где даже смерть легка,
В краю желанном, на тебя похожем.

Отчего-то Бодлер моего отрочества крутится в голове сегодня с самого утра. Но какие теперь путешествия. Впрочем, и любовь-смерть, и рифма к “розе” тоже не тревожат воображения. Романтические цветы зла отцвели и в истории, смерть уже не легка, а умирать ради позы и красного словца никто не собирается. Опыт двадцатого века должен был научить какой-то ответственности за это слово. Как отсчитать его 760 раз за день? Нет такого счета.

Речь о pays qui te ressemble!

О странах, которые напоминают тебя, а ты их. О внутреннем пейзаже и культурном ландшафте. О том, как политические тревоги и историческая память неминуемо начинают говорить в каждом из нас на пороге больших потрясений.

Одна из моих столетних бабушек перед смертью норовила складывать под подушкой провиант и в особенности сахар. Я знаю стариков, одевавшихся по ночам и ждавших обысков и “воронков”. Я и сама просыпаюсь иногда от того, что косой, якобы случайный гэбэ-взгляд следит за мной во сне. “Не выходи из зоны комфорта, не совершай ошибку”, – шепчет кто-то мерзеньким голоском. Как ненавижу я во сне это слово “комфорт”, так по-бюргерски заместившее в языке слово “уют”. А уж про слово “зона” и говорить нечего. Я стряхиваю с себя преждевременный сон.

Дочки накрывают к чаю. Звонят колокола. Где-то на канале отчетливо и ритмично крякает утка, будто декламирует стихи. О чем? О любимых ли городах, чья топография навсегда впечатана в сеть нервов и жил? О морях и каналах, хранящих наши отражения? Или об этом предвечернем свете?

Vois sur ces canaux
Dormir ces vaisseaux
Dont l’humeur est vagabonde;
C’est pour assouvir
Ton moindre désir
Qu’ils viennent du bout du monde.
– Les soleils couchants
Revêtent les champs,
Les canaux, la ville entière,
D’hyacinthe et d’or;
Le monde s’endort
Dans une chaude lumière.

В каналах корабли
В дремотный дрейф легли.
Бродячий нрав их – голубого цвета.
Сюда пригнал их бриз,
Исполнить твой каприз
Они пришли с другого края света.

А солнечный закат

Соткал полям наряд,
Одел каналы, улицы и зданья.
И блеском золотым
Весь город одержим
В неистовом предсумрачном сиянье…

День двадцать седьмой

Сегодняшние газеты сообщают о самом низком приросте в отделениях реанимаций с начала эпидемии. Если неделю назад этот коэффициент был 2,6 %, то сегодня он впервые упал, стал меньше единицы – резко 0,48 %. Эта цифра означает жизни. Другие данные тоже говорят о выходе на плато.

Что же видно с него? Усталость. Туманное будущее. Неясные очертания прежней жизни. Почему же так холодно? Предательское солнце выманивает по утрам золотистыми монетками, но стоит высунуть нос – человечий ли, собачий ли, – как обдает ледяным ветром.

Взгляд скользит по шероховатой кладке. Отдельные кирпичи изъедены солью, некоторые заменены на новые. Я помню, с каким восторгом я наблюдала, как ремонтировали, точнее, скорее редактировали фасад нашего дома. Как внимательно и бережно из ткани стены строители изымали одни кирпичи и на их место ставили другие. Инкрустированное время.