Венеция. Карантинные хроники

Фантомные боли прежней городской жизни дают о себе знать в самые неожиданные моменты. Тогда, когда кажется, что привычки эти давно улетучились. Сегодня утром, выходя из дома и проверяя амуницию (маска – есть, перчатки – есть, disinfettante – гель в кармане, собачьи пакетики – тут), я вдруг поняла, что рука сама тянется за кошельком с монетками для утреннего кофе…

Фантомные боли баров и кафе.

Музеев и вокзалов.

Школ и церквей.

– Не бойтесь, синьора, проходите. Для собак этот раствор совершенно безвреден, – словно сошедшая с фасада церкви Сан-Видал скульптурная группа в белом, дезинфицирующая площадь, расступается, пропуская нас со Спритцем.

По каналу проплывает обшарпанный полицейский катер. Где-то хлопают то ли ставни, то ли крылья. Лавка золотодеревщика на углу давно закрыта, но солнце уже приступило к работе по золочению крыш, окон, решеток.

Зачем эти безумные запреты? Ведь достаточно соблюдать меры. Дистанцию. Что за тоталитаризм? Почему у нас нельзя как в Швеции?

Что-то щемяще подростковое слышится в этих протестах. Как же трогательно выглядят русские, которые неожиданно захотели быть шведами: “как в Швеции” – означает в переводе на русский “кто в лес, кто по дрова”, хотя в оригинале там ответственность, физическая дистанция как часть культурной традиции, доверие правительству и законопослушность. Но в переводе эти нюансы теряются. Остается детский протест, усугубляемый излюбленными в отечестве полицейскими методами.

Иногда мне кажется, что, подобно тому как на сигаретных пачках стали наконец печатать изображения раковых опухолей, а курение перестало быть исключительным правом курильщика и наконец было признано и право окружающих на невдыхание табачного дыма, так же сейчас стоило бы показывать в лифте каждого дома небольшой ролик из любой реанимации. Видео про то, как не хватает кислорода не метафорически – тусовок, общения, поездок, лекций, – а буквально: как задыхается человек в полном сознании, и медики бессильны ему помочь.

На море поймали и оштрафовали депутатку – захотелось подышать воздухом. Теперь грядет расследование. Другой истомившийся гражданин выехал из дома, написав в autocertificazione, которую требуется заполнять, вескую причину для выхода: “Необходимость заняться любовью с подругой”. Карабинеров это не убедило, и несостоявшееся романтическое свидание превратилось в серьезный финансовый удар. Штрафы теперь нешуточные.

И дело совсем не в недоверии правительству или в отсутствии понимания происходящего. Все, казалось бы, трагически наглядно. Тут иное. Натура. Культурный и просто обычный человеческий рефлекс. Как не собраться на Пасху и Паскуэтту? Собрались бы, если б не вертолеты и дроны. Или как не отправиться в цветущие холмы или на море и не позвать друзей и родных? Если б не патрули и заставы, то никакое понимание не остановило бы жителей тесных квартир после месяца сидения взаперти.

В реанимации, когда человек приходит в сознание, он часто пытается вырвать из себя спасительную трубку. Это рефлекс. Без реанимации он не поправится, он и сам это знает, но боль и дискомфорт сильнее этого знания. То же и тут. Итальянцы инстинктивно пытаются вырвать из горла карантинную трубку, одновременно прекрасно понимая, что это единственное средство выздоровления.

Тоскуют площади. Затекли каналы. Ноют улицы. Истомились закрытые ставни и жалюзи. Весна без нас. Какая она? Саднит каждая непомятая травинка, россыпь цветущих деревьев и каждый неувиденный бутон в отдельности. Как же хочется на свободу. Размять суставы дверей. Распрямить позвоночник составленных друг на друга стульев уличных кафе. И дальше, дальше через мост Свободы на материк…

Помню когда-то поразивший меня в детстве рассказ нашего учителя живописи в художественной школе о фреске, замурованной в каком-то древнерусском храме, где никто ее не может увидеть, но при этом выполненной со всей тщательностью. Не такова ли и эта теперешняя весна? Не такова ли суть работы художника?

Тот же Джон Бёрджер писал в своем замечательном эссе о Джакометти: “It appears now that Giacometti made this figures during his lifetime, for himself, as observers of his future abscence”[47].

Здесь все меня переживет,
Все, даже ветхие скворешни
И этот воздух, воздух вешний,
Морской свершивший перелет.

И голос вечности зовет

С неодолимостью нездешней,
И над цветущею черешней
Сиянье легкий месяц льет.

Месяц был не из легких. Но в качестве репетиции – пожалуй.

День тридцать восьмой