Венеция. Карантинные хроники

Местные новости бурлят. Папу таксы Лаки (точнее, хозяина, но сам он представляется не иначе как papà di Lucky) оштрафовали на 400 евро за то, что он пошел своим привычным утренним маршрутом и вышел за магический круг 200 метров от дома, очерченный в декрете. Дочку тоже остановили. Полицейские были приветливы, но непреклонны. К счастью, Роксана со Спритцем уже успели перейти мост Академии и вписаться в нужную окружность.

Самое обидное для Лаки и его папы, что с завтрашнего дня эти ограничения наконец снимут. Спорт и прогулки не ограничены 200 метрами, но тем не менее должны совершаться “в непосредственной близости от дома”. Формулировка, открывающая в наших лабиринтах узких калле широкое пространство для интерпретаций.

– А то бегают по своему кампо, как тигр в клетке – туда-сюда, туда-сюда.

Это Марк, седовласый фотограф. Он возникает из пустынного переулка с камерой наперевес.

– Я получил в мэрии разрешение – как журналист-фотограф. Слава небесам, съемки подпадают под определение “трудовая деятельность, которую невозможно перенести в онлайн”.

Остальные послабления от губернатора Венето отличаются не меньшей щедростью. Теперь можно будет присутствовать на родах собственной жены, дважды в неделю ходить в книжные магазины, за канцтоварами и товарами для новорожденных, но при этом выходить без маски даже на улицу теперь запрещено. Так что карнаваловирус, похоже, теперь с нами надолго. Как в прежние времена, когда карнавал продолжался не один месяц и служил прикрытием всяческих безобразий. В этот раз, надо надеяться, послужит защитой от такового.

Путешествуем мы теперь лишь по ночам. Во сне я ехала в поезде “Густав Шпет”. Что-то вроде Восточного экспресса времен Толстого, с мягкими диванами и ореховой обивкой вагонов.

Поезд в честь Густава Густавовича пущен по маршруту Москва – Киев, а затем должен идти в Томск. Поезд не простой, а торжественный, научный, юбилейный. И едем мы с бабушкой. Собственно, она и есть центр этого путешествия. Рядом кто-то из многочисленной родни. Вокруг философы-шпетоведы и маститые западные слависты. Идут разговоры, семинары. Поезд покачивается. Стучат колеса. Проводник в мундире с золотыми пуговицами разносит чай в подстаканниках. За окнами бегут заснеженные поля.

Поезд останавливается на каком-то полустанке. Остановка долгая. И мы с бабушкой решаем выйти, осмотреться и перекусить. Провинциальный городишко. Все занесено снегом.

Привокзальный буфет оказывается весьма обшарпанным венским кафе. Задрипанные венские стулья, шелушащиеся стены. Но на столах белые накрахмаленные салфетки, и яйца подают в фарфоровых рюмочках.

Бабушка чрезвычайно оживляется:

– Смотри! Фарфоровые, настоящие, Катюш, – замечает она по своему обыкновению. И немедленно пускается в длинные околопосудные воспоминания.

Мы забалтываемся, теряем счет времени и очухиваемся лишь тогда, когда наш поезд отходит без нас.

И конечно, начинаем истерически хохотать, что прозевали время и званый поезд ушел без бабушки.

Бабушка сквозь смех предлагает бежать искать какой-то автобус, чтоб догонять поезд на следующей станции. Но кто-то уже начинает хлопотать, чтоб поезд задержали и остановили в чистом поле. А мы всё хохочем и не можем успокоиться и соответствовать торжественности момента и положения.

Я проснулась и еще ощущала на кончике языка снежинки. А в ушах звучал бабушкин смех. Было тепло и радостно.

За окном звонили колокола. Карнавальное солнце играло на фасаде соседнего дома. Каналы рассыпались бликами, как конфетти.

И не хватало только бабушки.

Не бойся снов, не мучься, брось.
Люблю и думаю и знаю.
Смотри: и рек не мыслит врозь
Существованья ткань сквозная.

Как же долго мы живем. Но умираем гораздо дольше. Сначала умирает беззаботная девочка-дикарка с той поленовской фотографии 20-х, потом круглолицая женщина, широкими шагами идущая по полю, потом полная, в очках, времен моего детства, делающая “ласточку” на пляже в Мисхоре и читающая мне стихи у печки в Переделкине, потом неугомонная кокетливая старушка, качающаяся на качелях и помнящая наизусть дни рождения и первые слова всех младенцев на свете, готовая с рюкзаком за плечами тащиться за город или в дальний конец Москвы, чтоб кому-то что-то отвезти и что-то у кого-то забрать и кому-то срочно передать. Потом трагически замершая фигура бывшей девочки, словно вмерзшая в зимний томский пейзаж, из которого навсегда был выдернут ее отец. Потом уже почти не видящая, какая-то по-новому царственная бабушка эпохи “дочери философа Шпета”. Все это с ветвящимися подробностями, переливами памяти и повседневности, из-за которых-то и оказывается вдруг, что никто из них никогда и не умирал. Вот только бабушку теперь удается увидеть только во сне. На ней серые брюки, которые она надевала в поездки, и неизменная фиолетовая кофта.

…И мы громко смеемся.

И никак не можем перестать.

День тридцать седьмой