Венеция. Под кожей города любви

— Слишком молодые для чего? Семнадцать лет — это прекрасно.

— Так же прекрасно, как и то, что он скоро уезжает, — ворчит Стефания.

В приподнятом настроении мы все вместе идем к Фрари и пропускаем арку, ведущую к моему дому. Проходим мимо «Тысячи капризов» и, конечно, не можем устоять перед искушением зайти — всего по паре ложечек мороженого! Завершаем вечер в пастичерии у канала с бокалами просекко. Сидим на улице. Мимо проходят друзья и знакомые Стеф — одни и те же лица. Вокруг темно, тепло и влажно. И — празднично. Мы с Джиневрой обсуждаем «Смерть в Венеции».

— Я смотрю этот фильм как завороженная, — говорю я. — Мне нравится операторская работа. Каждый раз, когда в кадре появляется этот мальчик, Тадзио…

— …все вокруг останавливается, — подхватывает Джиневра, кивая.

Остальные говорят о традиции вывешивать плакаты, когда кто-то оканчивает учебное заведение. Плакаты бывают красочными и остроумно повествуют главным образом о любовных победах выпускника.

Мара с трепетом вспоминает плакат, который сделали для нее.

— Ведь у меня было тридцать любовников, — говорит Мара с умирающим видом.

— Что ж, не попробуешь — не купишь, — философски замечаю я, и она соглашается, кивая с тяжким вздохом.

— Мне кажется, чтобы найти бойфренда, надо начать с похода по книжным магазинам, — говорит Джиневра. — Потом можно отправиться на кинофестиваль — на показ фильмов французских режиссеров-экзистенциалистов. Ну, потом паратройка выставок современного дизайна…

Наш праздник продолжается до часу ночи. Мы гуляем недалеко от Пьяццале Рома, идем вдоль Большого канала, в районе, где стоят большие, плоские отели. Мара так истомилась без мужского внимания (в какой-то момент я даже видела ее танцующей с Бруно), что тащит нас в ледяной вестибюль отеля «Carlton», где работает какой-то ее знакомый.

Постояв в вестибюле минут двадцать, пока она купается в лучах мужских взглядов, мы решаем оставить ее и разойтись в разные стороны. Джиневра, Бьянка и я прощаемся со Стеф и Бруно — они идут домой к Стеф. Втроем мы медленно бредем туда, откуда пришли. На Рио Мартин Джиневра показывает на великолепный палаццо, в котором сейчас ресторан.

— Это дом, который описал Генри Джеймс в «Письмах Асперна». В нем привидения.

У меня по спине бегут мурашки. Мы входим на цокольный этаж, освещенный по-музейному.

— Видишь сад, — говорит Джиневра. Выше стен и решеток действительно видны кроны деревьев. — Когда это был частный сад, он тянулся до Пьяццале Рома.

— Джиневра, ты Генри Джеймса читала в переводе или в подлиннике?

— На английском. Но я улавливаю только общий смысл, а тонкостей, деталей не понимаю. Например, мне непонятно, почему автор употребил именно это наречие, а не другое?

— Не скромничай! — восклицаю я. — Слушай, а почему бы тебе не приехать в Лондон? Ты бы могла стать редактором, или писательницей, или ученым.

Джиневра бледнеет и начинает бормотать:

— Ты просто не понимаешь! В Италии все учат английский в школе, в этом нет ничего особенного.

— Нет, в этом есть особенное.

— Почему ты так думаешь?

— Потому что у меня два глаза, и я тебя вижу насквозь, — резко отвечаю я.

На Кампо деи Фрари Бьянка сталкивается со знакомым мужского пола. Ему лет сорок, может, чуть больше. Крепкий, как бычок, плотный и короткий, но в хорошей физической форме; седой, волосы редеющие, но курчавые; чувственное привлекательное лицо. Вдвоем они затевают бурную дискуссию. Бьянка явно довольна им, он — ей, оба чем-то возмущаются, при этом стоят очень близко, вторгаясь в личное пространство друг друга. Впрочем, такое поведение стандартно, и я не удивлюсь, если он окажется водопроводчиком, который что-то рассказывает о протекающей трубе. Бьянка представляет нас. Про меня она говорит: «Моя английская подруга», — но мужчина принимает за английскую подругу бледноликую Джиневру.

— Приятно познакомиться, — произносит он по-английски, обращаясь к ней.

Джиневра так удивляется, что отвечает тоже по-английски:

— Мне также… — но с вопросительной интонацией.

Тогда Бьянка проясняет:

— Нет, она-то не англичанка.

Чтобы все окончательно запуталось, я говорю по-итальянски:

— Это я из Англии.

Мы объясняем, что у меня сегодня день рождения.

— Сколько лет? — спрашивает он.

— Двадцать шесть.

— Vecchia, — шутит он. — Старая.

Именно это слово я слышу от всех, кто узнает, сколько мне исполнилось. Vecchia. Старая, старая, старая… Такое впечатление, что окружающих страшно пугает старость, — но только не меня. Смотрю на мужчину, и мне хочется сказать: «Слушай, золотко, если я старая, то ты и вовсе древний сукин сын, которому пора стучаться во врата ада». Но я, разумеется, молчу. Вместо этого — сладкая улыбка.

Целую Бьянку на прощание. Следующие несколько недель у нее пройдут в напряженной работе над диссертацией по архитектуре, тем не менее она соблазняет меня как-нибудь вечерком встретиться и выпить:

— Я остановлюсь на кампьелло и покричу тебе в окно. Только не лей мне воду на голову!