Венеция. Под кожей города любви

В центре обнаруживаются древние и очень сухие деревья. Чайки злобно атакуют рыбные палатки, в дневное время обычно закрытые. Мимо с озабоченным видом проходит священник лет пятидесяти.

— Я вот все думаю, а так ли необходимо священникам надевать свои облачения, когда они выходят в город, — говорю я Джиневре. — Может, они это делают просто, чтобы…

— Привлечь внимание женщин?

— Ха! Да нет! Я хотела сказать, чтобы получить бесплатный кофе или что-то в этом роде.

— Я ходила в католическую школу, священники там все были старые и — фу! — морщится она. Стеф хмуро кивает в знак согласия. — Они всегда говорили: «В чем ты хочешь сознаться? Не бойся, подойди и шепни мне на ушко, расскажи мне все». А я всегда спрашивала: «А почему бы нам не пойти в эту маленькую комнатку?..»

— Исповедальню, — подсказываю я.

— Да. А почему бы нам не пойти в исповедальню? Но они всегда отвечали: «Нет, все о’кей, просто скажи все быстро, исповедальня нам ни к чему».

— Подойди и сядь ко мне на колени…

— Вот-вот. Хоть они и священники, но все равно… мужчины.

Я с пониманием киваю. Всевозможные священники, монахи-бенедиктинцы (черные рясы) и монахи-францисканцы (коричневые рясы), которых я тут встречала, на вид не блещут добродетелью и любовью, а также, сказать по правде, здоровьем и энергией. У них какая-то странная походка вприпрыжку, разве что не переходящая в бег, словно они хотят скрыться не то от судебного пристава, не то от знакомого, которому задолжали.

Венеция — еще и пристанище разнообразных чудаков. Вот вечно пьяный краснорожий моряк лет пятидесяти, говорит на диалекте и продает всякое барахло прямо с борта лодки, стоящей на якоре в одном из каналов неподалеку от музея Пегги Гуггенхейм. Одна нога в лодке, другая — на каменном бортике, он демонстрирует рамки для фото с облезлой позолотой и ржавые перочинные ножи, глаза у него слезятся от солнца. А этот парень — владелец антикварной лавки, что напротив пиццерии «Arco». Ему на вид лет тридцать пять, под два метра ростом, худющий, бледный. На нем винно-красный бархатный пиджак, зеленые бархатные брюки, струящийся белый шарф, черный жилет — тоже из бархата — и белая батистовая сорочка, но все это великолепие висит на его фигуре, будто с чужого плеча. Удлиненное, удивительно застенчивое мягкое лицо. Волосы убраны в хвост по-женски, на глаза спадает челка. Он и сам похож на экспонат лавки древностей. Парень восседает на насесте в глубине своего магазинчика, вертит в длинных пальцах кулон слоновой кости и упражняется в английском, который в его устах звучит не без изящества:

— Если эта вещица вам не нравится, я сумел бы подобрать для вас что-то более подходящее.

— Странный он какой-то, — замечаю я, когда мы выходим из магазина.

— Так он же ненормальный, — мрачно отвечает Стефания. — Он один раз вечером подошел ко мне в баре, попытался со мной заговорить и сказал — представь, он это считает нормальным: «О, меня влекут ваши глаза, они гипнотизируют, зовут меня…» И это притом, что он явно голубой. И одевается всегда, как Оскар Уайльд, иногда с цветком…

Она щелкает пальцами, подбирая нужное слово.

— На лацкане? — пытаюсь я догадаться.

— Нет, с подсолнухом на длинной…

— На длинном стебле?

— Вот-вот. В руке.

Мы пересекаем небольшой канал, идем от Кампо Санта-Маргерита к Кампо Сан-Барнаба, а оттуда — к Академии изящных искусств мимо книжных лавок Толетта: романы, роскошно изданные книги по искусству, дизайну и архитектуре, и все это великолепие лежит в витринах небрежными стопками. А внутри? Магазинчики абсолютно пусты, ни единого покупателя. Кстати, я вообще почти не вижу в Венеции, чтобы люди читали. Что-то в этом городе словно оттягивает, отвлекает человека от какой бы то ни было умственной деятельности. Как будто есть что-то неправильное в том, чтобы отгородиться от него и уткнуться в книгу.

— Чувствую себя посрамленной, — говорю я Джиневре, когда мы заглядываем в книжный. — Смотри, сколько из этих книг переводные. И сколько стараний приложено, чтобы они красиво выглядели. В Англии у нас такого нет. Очень мало кого из иностранных авторов читают в переводах.

Джиневра кивает и испускает тяжкий вздох закоренелого книжного червя.

Прежде чем выйти на улицу, я обращаю внимание на удручающую деталь. В разделе итальянской литературы выставлены книги по меньшей мере сорока названий. Но среди авторов ни одной женщины. А еще утром, читая газету, я заметила: нет ни одной статьи журналиста-женщины, женских имен нет в списке штатных сотрудников, больше того — женщины не упомянуты ни в одной заметке. На всех фотографиях в газете — улыбающиеся мужчины в строгих костюмах в окружении других улыбающихся мужчин. Вспоминаю галантность, которую наблюдала здесь все последние дни, и задаюсь вопросом: может, подчеркнуто вежливое отношение к женщине — это своего рода компенсация за изоляцию в общественных делах?