Венок Петрии

А сам, вижу, глаза отводит, бежит от меня. И все лампу свою поправляет, а чего ее поправлять? Она горит себе.

«Ой, — говорю, — Каменче, черная твоя душа, врешь ты все! Погиб бедный мой Миса! Ой, злая моя судьбина, мужа отняла у меня! Как же я, несчастная, одна жить буду?»

И не знаю, что мне с собой и делать. Стою столбом и шелохнуться не могу.

«Слушай, Петрия, — говорит Каменче, — не сходи с ума, не погиб он, правду тебе говорю. Одевайся, и пойдем».

Повернулся и боком мимо меня прошел в дом. Вошел в кухню, озирается.

«Так что ж с им? — спрашиваю я его опять. — Как бога тебя прошу, Каменче, сделай милость, скажи!»

Он и говорит из кухни:

«Покалечило его. Не сильно. Слегка».

Я токо руками всплеснула. Ох, беда!

«Как покалечило, Каменче? — А язык во рту разбух, слова выговорить не дает. — Сильно? Жить-то будет?»

«Петрия, — говорит, — я точно не знаю, как покалечило. Похоже, несильно. Ты не бойся, поправится он».

А в глаза, брат, не глядит, и все. Вошел в комнату, шуршит там чем-то, возится вроде как еж в сухих листьях. Видать, в одеже моей копается, ищет, во что мне одеться. Нашел, сует мне в руки. Зачем это он, думаю я про себя, я ведь уж в юбке и сама не слепая, не расслабленная.

Хожу за им, будто он меня веревкой к себе привязал и за собой волочит. Натягиваю на себе, что он в руки мне сует. Обрядил, можно сказать, в сто одежек.

«Слушай, Каменче, — спрашиваю, — а ты его не видал? Какой он был, когда его вывели?»

«Я, — говорит, — Петрия, не видел. Потому и не могу тебе сказать, что там было в точности. Не знаю просто».

«А откуда знаешь, что несильно покалечен? Ты сам-то где был?»

«В забое, — говорит. Это, значит, там, где уголь рубают. — У мастера отбойный молоток отказал, и он послал меня за другим. Тут меня анженер Маркович увидал и послал за тобой».

Но вижу, брат, врет он все, по глазам вижу.

Про несчастья да беду шахта мигом узнает. Сирены воют, тревогу дают. Работа тут же встает. Кто на помочь бежит, кто поглазеть, что случилось, а кто спасается, коли, к примеру, газ появился.

«Ой, Каменче, — говорю, а сама руки ломаю, — ты, Каменче, все врешь мне. Таишь от меня. Сказал бы правду, какую ни есть!»

«Петрия, — говорит, — я тебе правду говорю. Все, что знаю, я тебе сказал. Но знаю я мало. Клянусь тебе своими детьми! Пойдем скорей и все сами увидим».

Но как хошь, не верю я ему. Не смотрит он на меня так, как надо. Не стали бы заполночь посылать за мной из-за пустяка. А клятвам своим ты, может, и сам не веришь. И откудова мне знать, есть у тебя дети иль нет.

Однако не время теперича разговоры разговаривать. Бежать надо, разговаривать опосля будем.

Оделась я быстро. Пальто взяла, шерстяной платок. Пошли.

Вышли, хочу я дверь запереть, а собаки под ногами вертятся, на место не идут! Три их у нас с Мисой тогда было, и все три будто с ума посходили. Мечутся, скулят, будто им кто ноги перебил. Отбегут с визгом в темноту и скорей назад, к дому. Сломя голову куда-то несутся, не успеешь оглянуться, они опять тут как тут.

Запираю я дверь, а они сели в ряд и смотрят на меня. Так и чудится, счас спросят.

Не к добру это. Беду чуют собаки.

«Пошли вон, — крикнула я на их. — Ишо беду мне накликаете. Пошли вон!»

Нагнулась я за камешком в их кинуть.

Нельзя же, брат, дозволять им так скулить. Как начнут собаки по ночам выть да скулить у дома, ровно человек плачет, значит, беду учуяли, умрет кто-то скоро, готовь черный флаг. Вот потому и нельзя допускать до этого. Раза два шуганешь, и, ежели не замолчат, надо таких собак убивать. Может, их смертью откупишься. Лучше так, чем по-другому.

Моих-то, может, ишо не время убивать, да и воют они не как к покойнику. Но все одно нельзя такое спускать.

Взяла я старый шлепанец и швырнула в их. Они убежали в темноту.

Заперла я дверь, пошли мы с Каменче.

Собаки примолкли, глядят на нас из темноты. Я к калитке, они за мной.

«Пошли вон, проклятые! — кричу им и ищу, чем бы в их запустить. — На место пошли!»

Они чуть отойдут и снова за мной бегут.

Чуют чтой-то, и все тут. Теперича их не прогнать. Пойдут за мной.

6

Отступилась я от собак. Там видно будет, что с ими делать. Не до их мне.

«Давай скорее», — говорю я Каменче.

Побежали мы по улице что было мочи. Об камни спотыкаемся.

А на дворе холодно, морозцем грязный снег прихватило, склизко, ноги разъезжаются. И чем сильней спешишь, тем медленнее выходит. А кажется, и вовсе с места не двигаешься.

Я уж взопрела вся.

Спустились мы к «Единству», вышли на главную улицу.

Вижу, и Каменче торопится. Несется как угорелый. Чуть догоню его, он снова припускает.

Торопится, думаю, может, потому, что спешит, а может, и потому, чтоб я его ни о чем спросить не могла, от моих расспросов убегает.

Добежали мы с им до управления. Ну наконец на месте, думаю.

Смотрим, а там никого нет.

«Где все?» — спрашивает Каменче.

А там завсегда кто-нибудь сидит. Телефоны — возле их дежурить надо. Отсюдова на весь рудник команды идут и днем, и ночью. Коли где что неладно, первым делом сюда сообчают.

Тот, что в ламповой работает, говорит:

«Все вниз побежали. Канат на большой лебедке меняют».