Венок Петрии

А тут Мису свого встренула, едва и дождалась. Он был на два года моложе, но это ни ему, ни мне не мешало. Присохла я к ему сердцем, будто мне его сам господь бог послал, и вышла за его замуж. Слава тебе, господи, что ты мне его послал.

Вот, думаю, теперича моя жисть в гору пошла. Теперича и меня солнышко погреет.

Какое там!

Отец мой в селе умер — пока болел, бегала туда кажный день, смотрела, как он да что, гостинцы носила.

А там деверь разболелся, старший брат Мисы. В селе у их доктора нет; привезли к нам. Теперича за им ходи. Мой его, грязного, пои-корми голодного, пока он у нас и не помер.

Деверя похоронили, свекровь наперед вылезла. Первая моя свекровь, Добривоина мать, из кожи вон лезла, чтоб разлучить нас с Добривое. И таки разлучила. А этой захотелось с жистью меня разлучить. Ртутью меня травила, едва живая осталась.

Но я на ее сердца не держу. Темная баба была, не знала, бедная, что творила. Дочерь ее, золовка моя, подбила ее сжить меня со свету.

Вскорости мать моя в селе заболела и померла. Опять бегала в Вишневицу, ее проведывала.

А опосля, слава богу, по-другому обернулось. Начали помирать и мои недруги.

Первой свекровь померла. Долго она мучилась, не могла с душой расстаться, пока не призналась, что травила меня.

Не прошло двух лет, как и золовка моя померла, старшая сестра Мисы, что свекровь супротив меня подбивала. Она меня на дух не выносила, за что, не знаю.

И так мало-помалу все мои недруги поумирали. И все за каких-нибудь три года.

Наконец я, слава богу, вздохнула слободно. Нет боле злыдней моих. Теперича, думаю, станет полегче. Пора уж.

И так и было, ничё не скажу, год или полгода спокойно мне жилось. Все у меня вроде утряслось. Правда, Миса, как брат его помер, начал попивать, а так грех жалиться.

Да я и не жалюсь, хорошо мне жилось тот год. Спасибо, господи, и за это.

Прошла зима пятьдесят четвертого. Пятнадцатое марта.

Миса мой в тот день шел в ночную. Проводила я его, легла и заснула. И приснился мне сон, и сама не знаю, что за сон такой, сохрани бог от таких снов.

Привиделся мне дом первого мого мужа Добривое в Вишневице.

А там во дворе стояла печь для хлеба. Не больно она и нужна была, семья-то небольшая, но все равно, иной раз в ей хлеб пекли.

Прою[4] печешь, само собой, в противне или в глиняной миске в духовке. Ели мы ее тогда, аж за ушами трещало, и ишо как радовались, когда она была. Но пока бывала пшеничная мука, в жатву иль осенью, пекли иной раз и пшеничный хлеб. Ставишь в квашне тесто, а как оно подойдет, наделаешь маленьких коврижек. Подождешь, пока они подымутся, и все сразу сажаешь в горячую печь, а ее загодя истопишь. И вот тебе хлеб на неделю, а то и дён на десять! Тогда хлеба никто не покупал. Да в Вишневице и пекарни не было.

И вот снится мне эта наша старая печь. Но вижу я ее сзаду, вроде бы стою за ней. Устья-то ее мне не видать.

А там, у самого устья, стоит человек — мужчина, вроде бы даже Миса, и в руках у его чтой-то длинное, видать, пекарская лопата, и он ей шарит, шарит в печи. Будто хлеб в печь сажает, как в больших пекарнях.

Что ж это, дивлюсь я, в доме Добривое Миса мой делает? Смех меня разобрал, право слово.

«Чего ты, бога ради, тут делаешь?» — спрашиваю его.

Он молчит. То ли не слышит, то ли прикидывается, будто не слышит. Машет своей лопатой и глаз на меня не подымает.

А на дворе светло, день, и я хорошо его вижу, но круг нас вроде какой туман пал или ишо что, точно и не разберу.

«Слушай, что ты тут делаешь?» — окликнула я его громче. Чтоб разбудить, коли заснул. Не глухой, чай.

А он опять ни гу-гу. Согнулся возле печи, и на лице огонь играет — там, видать, дрова горят, — прямо не узнать человека. Все лицо красное и вроде как колышется. И я уж и не знаю, кто бы это мог быть.

Боже, думаю, оглох человек от печного жара. А может, и онемел. Язык отсох у бедняги.

Дай, думаю, обойду печь и погляжу, что там, впереди.

Обошла я ее и — скорей на другую сторону, к самому устью.

Смотрю, в печи и впрямь огонь полыхает. Дрова-то не прогорели, пламя сильное, но идет оно не как обычно — наперед, а назад, в заднюю стенку бьет. А на поду стоит большущий лист — поросенка впору жарить, — а на ем что-то желтое и жидкое, похоже, яичница. В глубине печи дальний край листа от сильного жара уже шкворчит, но ишо не запекся и не загустел, колышется туда-сюда.

«Что ж ты делаешь? — спрашиваю я ишо раз. — Оглох, что ли?»

А человек, что стоит у печи, то ли мужик, то ли баба, с чем-то длинным в руке вроде пекарской лопаты, как ложкой, подбирает ту яичницу с краев на середину. Тянется она, что твой клей, проливается, но человек знай работает своим черпаком. Захватит спереди, ближе к устью, и выльет в середку или на край, где дрова потрескивают.

«Рази не видишь, — отвечает наконец, — что я делаю? Торт пеку».

Торт, надо же, дивлюсь я про себя. С каких это пор у нас торты такие пекут? Кто же его есть будет? И где это видано, чтоб торт в хлебную печь сажали?

«Что ж это за торт такой будет?» — спрашиваю.

А он снова не отвечает. Может, думает, чего с дурой говорить. И знай в печи шурует.