Венок Петрии

Господи, дак ведь это патишпан[5], какой там торт! Токо вот тесто у его какое-то жидкое. Будто похлебка. До завтрева не испечется, думаю.

И вдруг почудилось мне, в тесте что-то шевелится.

Что такое? Откуда?

Есть? Нет?

Вгляделась я лучше, а там и всамделе в середке листа чтой-то колышется. Как сверху из черпака льется, оно враз и спрячется в тесто, черпак вернется назад, оно опять приподымется.

Господи, дак ведь это, думаю, дитё. Ничё другое и быть не может, дитё, и все тут.

«Откудова там дитё? — спрашиваю. — Смотри, не сделай ему чего».

Он опять не отвечает. Молчит как пень.

Но ребенку вроде бы все нипочем.

Лежит на пузике, ножонками к огню. Как черпак надвинется на его, чтоб облить, он нырк головенкой в яичницу. Черпак уберется, он головенку вверх. Яйца текут по щечкам, глазам, а он приподымется на локотки и улыбается.

И пригожий ребеночек такой.

Месяца ему четыре или пять. Скрозь тесто видать плечики и задик. Замурзанный и, верно, от огня румяный, светлые волосенки на лоб падают. Славный такой ребятеночек.

Чейный, думаю, это может быть ребятеночек? Вроде бы я его и не видала никогда. А он, господи, будто узнал меня.

Подымает головенку, поглядит на меня да и улыбнется. И ясно, мне улыбается, никому другому. И вроде бы заигрывает со мной. Токо что пальчиком в меня не тычет для подначки.

Ох, дак ведь это мой ребятенок-то! Чуть было не обозналась!

Где ж у меня, у горемыки, глаза? Как же ему не узнать меня? Нет, это не бедная моя Милана, она умерла, когда ей четыре годочка было. Это мальчичик. Верно, тот, что при родах помер. А теперича подрос.

«Слушай, гляди-ка лучше, — говорю я тому человеку, а сама растрепыхалась, сказать тебе не могу как, — не сделай чего ребенку. Ведь огонь рядом. А с им шутки плохи».

Тот наконец отмахнулся от меня рукой.

«Не боись, — насилу отворил рот, дурак старый. — Испеку, вот и выну».

А я все не знаю в точности, мужик это или баба. Иной раз думаю, мужик, а иной раз — баба. Не знаю в точности.

Стою сама не своя, гляжу в печь, а оттудова мне мой ребятеночек улыбается. А в печи-то все жарчее, все страшней.

Сюда, ближе к устью, где у его головенка, руки и грудка, там ишо яйца колышутся, не загустели, не запеклись, хочь и тут, должно, горячо до невозможности. Но под ножками-то вовсю шкворчит и все пуще да пуще.

Ежели так и дальше будет, сгореть может ребятеночек.

Человек-то, видать, и не думает слушать меня. Знай черпаком своим ковыряет. Плевать ему на ребенка!

Дак чего ж я раздумываю? Чего ты ждешь, Петрия?

Давай скорей вытаскивай его, пока не поздно. Не дай бог что случится, весь свой век будешь каяться и терзаться.

Подошла к устью, отвела рукой черпак, нагнулась, а жа́ра-то вроде и не чувствую, ухватила ребенка под мышки, приподняла, сняла с листа, вытащила, к груди прижала. Так-то верней будет.

«Рази дело, — говорю я тому человеку, — с огнем шутить?»

И отошла с ребенком от печи.

Теперича можно не бояться. Завернула детёнку ножки и задик в передник.

Сказала, что с огнем не шутят, а кому сказала — и не знаю, никого круг себя не вижу. Мрак какой-то спустился.

Чтой-то, думаю, не ко времени смерклось. Шарю глазами в темноте.

Никого не вижу. И того человека с длинным черпаком нету. И ребенка знаю, что на руках держу, но и его толком не вижу и не чувствую никакой тяжести. Легкий, будто он из тряпок. И мягкий, будто из тряпок.

Правда, в сторонке, на поленнице что ли, сидит, видится мне, весь в белом мой Миса, и солнце его освещает.

Оседлал Миса чурбак, курит и смотрит куда-то далеко-далеко, задумчивый такой. А как садился верхом на чурбак, так левую ногу вытянул и штанину завернул выше колена, будто решил ее на вечернем солнышке погреть. Солнце уж вот-вот зайдет, и мне хорошо видать, как волосы на ноге вроде золотыми стали. Прямо светятся.

Ну никак я не могу во всем этом разобраться. Что делает этот дуралей в белых исподниках в чужом доме? Коли я здесь, стало быть, я жена Добривое, а не его. А он расселся тут в исподнем, вытянул свою ножищу, будто на собственной постели. Неровен час выйдет Добривое, он его топором изрубит, что репу.

Остеречь бы его надоть. Чего ты здесь делаешь? Ступай, дурень, к себе домой, чего застыл как святая мадонна? Не хватало мне глядеть ишо и на твою беду.

Я уж рот раскрыла, чтоб упредить Мису, а тут откуда ни возьмись выскочила свекровь моя первая, Болгарка, мать Добривое.

Это ведь она погубила, сразу мне вспомнилось, мальчичика мого, когда я его рожала. Уж и не знаю, чего во мне боле — ненависти иль страха.

Затряслась, будто водяного увидела. Надо же, в какую западню угодила!

А в руках у свекрови пекарская лопата, размахивает вовсю. Как бросится на меня. И — трах, трах — два раза по головенке дитё ударила.

А ребенок, брат, он ведь нежный, ровно цветок. Нельзя его по голове бить.

«Ой, — говорю, — ты что делаешь?»

Быстро повернулась и рукой прикрыла голову ребятенка. И давай его в передник заворачивать.

До этой вот минуты знала я, что мальчичик это. А как стала его закутывать, вижу — Милана у меня на руках. Большая уж девочка, хочь тоже никакой тяжести не чувствую.