Венок Петрии

Молчит, бедная, не плачет. Съежилась, прижалась к мому плечу.

А Болгарка снова тут как тут. Обежала меня и с другой стороны — трах, трах — по спине. Да так, что на весь двор слыхать.

Но боли почему-то нету. Уж не знаю, как это. Ладно, хорошо хочь не больно, да ведь все одно с ей шутки плохи, вишь, как замахивается.

Испугалась я ишо пуще. Как бы, думаю, удрать? Где бы спрятаться?

Кинулась я бежать, шевелю ногами-то. А они у меня укоротились, вот такусенькие стали. С места не могу сойти.

Бегу я, значит, а ноги-то не бегут, скользят, как, бывает, зимой колеса вагонов, когда рельсы коркой льда покроются.

«Дак ведь это Милана, — кричу ей через плечо, — наша Милана! Неужто мертвого ребенка бить будешь!»

А ей все нипочем. Стиснула свои змеиные губы и снова на меня. Знай лупит лопатой: бац, бац, бац!

Мне опять же не больно. Но страх все пуще пронимает. Удары-то очень громкие. Так бы ишо ничё, терпеть можно, а коли хватит по шее, голова с плеч слетит, как спелый арбуз.

Дрожь меня бьет.

«Миса! — в страхе закричала я. — Спаси меня от этой полоумной, Миса!»

А Миса расселся себе на поленнице в своих широченных мужицких портах и глядит куда-то за горы, будто теперича он на всю Европу главный. Коли не он, так некому ее спасти. Плевать ему, что меня и дитё мое убивают.

Снова меня достала пекарская лопата. И опять — трах, трах, трах — по плечам и голове. Аж горы на этот треск отзываются.

«Миса! — кричу я что есть мочи. — Ты здесь, Миса? Оглох, что ли? Иль ослеп? Не видишь, что деется! Спаси меня, Миса!»

Ничё, не шелохнется мой Миса. Ему дела нет, что жену убивают, ничё не видит и не слышит. Ломайте себе шеи, ежели охота есть, у меня, мол, дела поважней.

«Ой, — кричу, — есть здесь живые иль одни мертвые? Ой, есть здесь хочь одна живая душа, помогите, спасите мого ребенка. Люди, да как же вы можете глядеть на все это? Есть у вас душа иль нет?»

И как закричала я, так и проснулась. От страха, видать, проснулась.

Не успела ведьма прикончить меня и мого ребенка, хочь и помочи я не дождалась.

Открыла я глаза, увидала себя в кровати, и такая радость во мне взыграла, что это был токо сон, а сама-то ишо дрожу как осиновый лист. Руки, ноги будто ватные, а пот градом катится.

Сердце колотится, губы пересохшие запеклись.

Села в кровати, озираюсь в темноте.

Плюнула трижды — тьфу, тьфу, тьфу — себе за пазуху. О господи, думаю, и ты не больно, видать, умен, ежели такой сон на меня наслал. Что ж это за сон такой, прости меня господи?

Перекрестилась, дунула на пальцы три раза.

«Избавь меня, господи, — шепчу, — от таких снов. И коли попрекнула тебя плохим словом, прости меня, господи».

Дай, думаю, встану, холодной воды глотну. Малость в себя приду.

Вылезла из кровати, глянула в окно.

На дворе темень темная. Не белел бы снег — его чуть и осталось, — свого пальца перед носом не увидишь.

И тут в тишине этой в дверь забарабанили. Трах! Трах! Трах!

Будто немцы во двор ворвались, поставили пушку под окна и открыли пальбу. Весь дом ходуном пошел от стука этого.

5

Дернулась я со сна-то, и примстилось мне, что я ишо в кровати и она подо мной рухнула, и я вместе с ей в погреб провалилась. В голове шум, треск и чую — надолго. Может, все нутро мне перевернет, пока утихнет.

А это что такое, думаю? Не иначе, беда. Добра не жди. Добро ночью не приходит.

«Иду! — кричу. — Иду!»

А сама с перепугу стою у окна и думаю, открывать иль не открывать. Ежели, раскидываю умом, затаиться, может, беда уйдет. Может, она и пришла-то не ко мне. Уходи, беда, дай ишо пожить малость.

Ан нет, господи, не уходит. Кричат со двора:

«Петрия! — Мужской голос зовет. — Открой, Петрия! Ты что, оглохла?»

Голоса не узнаю. Незнакомый голос.

«Иду! — кричу. — Иду!»

Вижу, никуда не денешься, надо открывать. Не уйдет.

Натянула юбку — и к двери.

Открыла.

За дверью стоит Каменче из Дворишта, он тогда работал здесь на шахте; теперича он мой побратим, а в ту пору я его, можно сказать, совсем не знала. На голове у его каска, в руке шахтерская лампа горит, а сам весь черный, грязный, рук не успел помыть.

Как увидала я Каменче таким вот, сразу все поняла. Ровно мне кто на ухо шепнул ясно так: «С Мисой беда. Муж твой погиб. Ох, Петрия, горемыка ты разнесчастная, неужто и это тебя не минуло? Что теперича делать будешь, матерь божия, спаси и помилуй?»

Гляжу я на Каменче, а рта открыть не могу.

«Ты что пришел, Каменче?» — спрашиваю наконец.

«Петрия, — говорит он, — одевайся, пойдем. Главный анженер тебя вызывает».

У меня под ногами ровно могила разверзлась, и я медленно начала над ей склоняться, так что черное ее дно увидала.

Зажгла свет, вижу, человек передо мной стоит, а все другое как было во тьме, так и осталось, токо тьма эта круг меня пошла волнами ходить.

Ухватилась я за вешалку возле двери.

«Каменче, — говорю, а сама едва языком ворочаю, — скажи, Миса погиб, да?»

Гляжу на его как на самого бога. На колени встала бы ровно перед святым, прости господи, коли б это помогло.

«Нет, — говорит, — не погиб. Пойдем скорей, ждут там тебя».

«А что ж тогда, — спрашиваю, — раз не погиб?»

«Да ничё особенного, — говорит. — Идем скорей!»