Венок Петрии

«Слушай, Каменче, — говорю я ему, как малость собралась с духом, — сам видишь, надо мне иттить дальше. А ты дождись поезда и езжай домой. Спасибо, что проводил меня».

А он отвечает:

«Я, Петрия, вернусь, коли и ты вернешься. А нет, так пойду с тобой; слышала ведь, что анженер Маркович сказал. А ты, я вижу, ничё не узнала».

«Я, — говорю, — не хочу поезда ждать. — Время было часа два, а поезд из Брегова шел в пять или в полшестого. Коли в пути не застрянет, в Ш. будет в семь, полвосьмого, — Пешком скорей придешь».

«По мне, — говорит Каменче, — лучше бы поезда дождаться. Но решай сама. Ежели думаешь лучше пешком иттить, пойдем пешком».

«Пойдем, пожалуй».

Взял он опять мой чумодан. Скинула я шерстяной платок, и мы тронулись в путь.

Вышли на дорогу в Ш.

Километров двадцать семь — двадцать восемь от Брегова до Ш. будет, и мы в ту ночь пешком их прошли. Я — босиком, в мокрых чулках, Каменче — с чумоданом, а за нами — собаки, так и идут, ни на шаг не отстают.

Утром вместе с собаками пришли в город.

Ноги не держат, до того устали, что мы, что собаки.

Мурза, Черныш, Калина в грязи по уши, языки до земли вывалили. Остановимся, они сразу укладываются. Чуть от самой грязи отойдут — и ложатся. Мы тронемся, они минутку полежат — и бегом за нами.

Утро выдалось пасмурное. Каменче — весь белый, измученный, щетина небритая дыбом стоит. Кожух скинул, в руке несет, пот из-под каски струйками текет.

Но не жалится. Молчит, хмурится.

«Дойдешь?» — спрашиваю его.

«Раз ты можешь, так и я могу».

Я-то усталости не чувствую, видать, не одна душа да сердце, но и руки, ноги, плечи — все ждет, чем-то больница встренет. Сама себя не вижу, не знаю, на кого я похожа, но чулки на ногах вконец прохудились, и я уж давно голыми ступнями по ледяной грязи шлепаю; как вниз спустились, снега не стало, и пошла сплошная грязища. Ноги, будто и не мои, все равно как на ходулях шагаю.

Пришли в город и перво-наперво свернули к пекарне. Купила я там буханку белого хлеба.

Сели мы на какую-то бетонную плиту, ломаем хлеб и едим. И собакам, само собой, бросаем.

Они, бедные, тоже проголодались, на лету хлеб хватают.

Съели мы хлеб. Хорошо бы, думаем, зайти в кофейню.

Скоро нашли подходячую. Прежде ее частник держал. Крестьяне сюда на лошадях заворачивали, коров в стойлах могли оставить. Теперича она, понятно, государственная, коров не пущают, но крестьяне по-прежнему сюда заезжают.

Свернули и мы.

«Зайдем, — говорю я Каменче, — выпьем кофею и по рюмочке возьмем».

Принес нам кельнер, что мы заказали, я и спрашиваю:

«Где здесь у вас умыться можно?»

«Вон во дворе колонка, — отвечает, — умывайся сколько хочешь».

Вынула я из чумодана свои проклятущие туфли, взяла сухие чулки. Вышла во двор.

Стянула с ног рваные чулки, забросила их подальше. Вымыла ноги холодной водой. Руки потерла, умылась. От меня прямо пар идет.

Натянула чистые чулки на мокрые ноги, сунула их в туфли и пошла назад в кофейню.

«Поди, — говорю Каменче, — коли хочешь, ополоснись. И тронемся дальше».

Умылся он, выпили мы кофею и ракии. Пришли немного в себя.

«Ну, — говорю, — чему быть, того не миновать. Да поможет нам бог».

Пошли мы в больницу. Теперича что бог даст.

10

Пришли мы, а там очередь. Господи, куда ни сунешься, везде полно. И то, что бог судил, получишь не сразу, а прежде очередь отстоишь.

Но мне недосуг сидеть в очереди да носом клевать.

«Где здесь, — спрашиваю у санитара, — доктор Ешич, он из Бреговской больницы сюда перешел».

«Он, — говорит, — в хирургии. Там его ищи».

«А где это?»

«Вон там, — говорит. — На двери написано!»

Эх, кабы я читать умела!

Ну да ладно, как-нибудь обойдемся. Найдем хирургию.

Пришли туда. В рестратуре я не стала спрашивать, поднялась по лестнице прямо туда, где больные лежат.

Спрашиваю Ешича.

«Счас поищу», — говорит мне сестричка.

А было дело — я его чуть под монастырь ненароком не подвела. Соседка моя осталась тяжелая, я и отведи ее к ему в Брегово. Он ее перировал, но тут впутались другие люди, одна окненская ведьма руку приложила, и Ешича в суд потащили, едва в тюрьму человек не угодил. На суде я ему, правда, подсобила, и он выпутался. Опосля-то мы, конешно, помирились, но тогда он здорово намаялся и страху натерпелся, потому и не знаю, может, вспомнит, что было, и не захочет со мной разговаривать.

Стоим мы с Каменче на лестнице, боязно мне. Люди, думаю, разные.

Но вот, слава богу, идет. Как услышал от сестрички, что я его спрашиваю, сразу прибежал. Оглядывается, ищет, где я.

А увидал, руки развел, ко мне бросился.

«Где же ты, Петрия? — говорит. — Миса меня про тебя спрашивал».

А он за руку никогда не здоровался. Выпрямится, руки в карманы халата сунет и смотрит на тебя как бы с высоты, даром что маленький и толстый. А тут аж расцеловался со мной.

«Не говори, — отвечаю. — Мы с этим вот человеком всю ночь за им бежали, пешком с гор пришли».

Он поздоровался и с Каменче. И ему руку протянул.

«А чего ж поезда не подождали?»

«Дак рази его дождешься? — говорю. — Знаешь, как у нас поезда ходют».

«О господи! — говорит. — Вы небось совсем из сил выбились? Ох, Петрия, какое же несчастье на тебя свалилось!»