Венок Петрии

Тогда-то я про это не знала. Но все равно очень меня разозлил доктор Ешич.

Пьяный. Заснул. Надо же такое сказать про человека, чуть не до смерти на службе покалеченного!

Пока живой был да здоровый, для всех был хорош, никто словом не попрекал, а уж выпить с им по маленькой да ишо на его счет охотников пруд пруди, хочь шахтерское жалованье не такое уж большое. А теперича, когда его искалечило, когда он ни на что боле не годен и где уж ему угощать других, все выходят ангелами господними, уговаривали, мол, его не пить, а он вдруг пьяницей стал и гулякой.

«Слушай, доктор, — говорю я ему в сердцах. — Ты хочь и доктор, а знать ничё не знаешь. Миса мой никогда перед работой не пил. Ежели когда и выпивал, так завсегда после смены. Их там перед работой, ежели хочешь знать, проверяют, не выпил ли кто случаем. Шахта — дело сурьезное, за такое и выгнать могут».

Но говори не говори — толку мало. Он свое гнет. Ему, видишь ли, лучше про все известно.

Махнул Ешич рукой, насмешливо так.

«Знаю я, — говорит, — эту проверку. Кого этот проверяльщик может проверить, когда он сам выпивши? Брось, ради бога, не морочь мне голову».

Тут уж такое меня зло взяло, сил нет. Ежели ты доктор, думаю, мать твою так перетак, а мой муж простой шахтер, так ты теперича над им изгаляться будешь? Ну нет, я тебе не дам спуску.

«Слушай, ты, доктор! — кричу я на его. — Не был мой муж пьяный! Как у тебя совести хватает и говорить такое! Ты ишо скажи, что по пьяной лавочке он и трос оборвал? Что ж ты думаешь, он сперва наверху канат оборвал, а опосля побежал вниз под вагонетки, так, что ли? Нету его здесь, покалеченный он, так не смей его хулить и имя его марать!»

Доктор мой растерялся. По сторонам оглядывается.

«Да погоди ты, послушай, — говорит. — Что ты на меня кричишь? Кто его хулит, кто его марает? Сдурела, что ли? Я ж не сказал, что он был пьяный. Я сказал, что, может, выпил рюмочку. А не было этого, так и ладно. И твоей вины тут нет, вот что я сказал».

«Ты в этих делах, — говорю я ему, — не бельмеса не смыслишь. Занимайся своим докторским делом, за которое тебе деньги платют, и не суйся, куда тебя не просют. Я к тебе как к человеку пришла, а ты давай на несчастного грязь лить. За то, что ты для его ночью сделал, спасибо тебе, я в долгу не останусь, а за все прочее нет во мне благодарности».

Он засмеялся.

«Ну ладно, ладно, — говорит. — Не нужна мне твоя благодарность. Я вижу, ты устала и волнуешься».

«Брось, — говорю. — Я, понятно, усталая и за Мису душа болит, но я знаю, что говорю. Скажи-ка мне адрес больницы, куда ты его отправил, и я пойду».

«Я его в ортопедическую, — говорит, — направил. Запомнишь? В ор-то-пе-ди-че-ску-ю».

«Запомню».

И повернулась, чтоб иттить.

«Погоди, сумасшедшая, — кричит он мне вслед. — Ты что? В Белград поедешь?»

«А как же? — говорю. — Само собой, поеду».

«А счас куда?»

«На станцию. Погляжу, когда поезд».

«Первый поезд, — говорит он и снова на часы глядит, — в десять вечера. А до тех пор что будешь делать?»

«Есть у меня, что делать, — говорю. — А нет, так просто ждать буду».

«Слушай, да ты совсем с ума сошла, — кричит он, — где ты будешь ждать? Иди лучше к Олгице, дома у меня и отдохнешь. Да и адреса больницы у меня нет. Я пока узнаю».

«Доктор, — говорю, — я к тебе со всем уважением, а ты меня обидел, и домой к тебе я не пойду. А больницу в Белграде я и так отыщу. Пошли, Каменче».

11

Ушли и не оглянулись. За живое меня задело.

Опосля-то я, понятно, остыла и поросенка ему снесла, но знакомство с им перестала водить. И когда с рукой маялась, не пошла к ему лечиться. Один раз, да и то ненароком, заглянула к им.

Вышли мы из больницы, вижу я, и Каменче тоже разозлился.

«С таким человеком, — говорит, — нельзя дело иметь. Пока жив — живи, а захвораешь, подыхай, и все концы, плевать ему на твои муки и страданья. Ты на работе увечье получил, без ноги остался, а он — сам виноват, так тебе и надо. Сволочь!»

Нет, о Ешиче нельзя такого сказать, он человек недурной, хочь, правда, деньги любит, это тебе не Чорович. Но обидел он меня сильно.

Все ж таки я человек, не скотина. Ежели неученая, так, значит, можно меня топтать, прости господи, как дерьмо какое. Неужели тебя в школах твоих учили людей забижать? Есть у меня и сердце, и душа, не токо у тебя.

Но долго об Ешиче не пришлось мне думать. Свои беды и муки навалились.

Идем мы через больничный двор, сердце сжалось, прямо заледенело от страха, ну, как Миса без ноги останется? Ведь он совсем молодой был, в самой силе, двадцать девять стукнуло, тридцатый пошел. Неужели такому молодому ногу отрежут? Представить такое невозможно. Неужто он на деревянной ноге по окненским улицам ковылять будет?

Лет десять назад жил здесь старик один. Никола его звали. Дак у его заместо одной ноги деревяшка была, штанина круг ее полоскалась.

Он, видать, ничё не делал, ничем не занимался, цельные дни из кофеен не вылазил, а ближе к ночи, пьяный, бродил по улицам на своей деревяшке. И стар и мал звали его не иначе как Деревяшка, фамилию его, должно, никто и не знал, окромя почтальона, что пенсию ему носил, похоже, и внуки звали его Деревяшкой.