Венок Петрии

«Говори скорей, — прошу его, — что с моим мужем? Сильно он покалеченный?»

Он легонько так вздохнул и говорит:

«Петрия, не стану тебе врать, твой Миса очень сильно пострадал. Ты должна это знать».

Ой, горе мне горькое!

«А жить-то будет?» — спрашиваю.

«Надеюсь, будет, — говорит, — ежели не случится чего неожиданного. Когда я видел его последний раз, он был живой, в сознании, и мы с им отлично поговорили. Привет просил тебе передать».

«Как это, — спрашиваю, — в последний раз? Иль он не тут?»

«Нет, — говорит. — Я ночью дежурил и трехчасовым поездом отправил его в Белград. У нас тут, конешно, спецалисты, но там посильней нас будут».

«Ох, господи, — говорю, — что ж это вы со мной все делаете? Увижу я свого мужа хочь ишо раз живого или нет?»

«Петрия, — говорит Ешич, — я понимаю, нескладно это вышло, зато для его лучше. Поверь мне. Они там сделают то, что мы здесь не сможем. Там профессора лечат».

Я тогда первый раз услыхала, что и профессора лечат. Я и не знала.

«О господи, — говорю, — и чего ты со мной, бедной, делаешь! Каким он хочь был, когда ты его последний раз видел?»

«Он, — говорит, — много крови потерял. Холодный уж был, боль его мучила. Я тут и сделал одну вещь, какую, может, и не должон был делать. Когда я его уж в Белград отправил и сестру с им послал, чтоб она за им в дороге следила, спохватился я, что надо было ему ишо один укол сделать. Оставил я заместо себя в отделении молодого доктора дежурить, а сам на машине скорой помощи помчался в Й., чтоб там их перехватить. Сел в вагон, сделал укол, а машина моя поехала в Лапаво, чтоб там меня взять. В Лапаве я оставил Мису с сестрой, а сам полшестого вернулся сюда».

Видишь, что значит иметь знакомого доктора? Другой сделал бы для его такое? Коли бы его здесь не оказалось, как бы ишо Миса мучился, и неизвестно, чем бы все кончилось.

Я, понятно, в долгу перед им не осталась. И когда все уж позади было, отнесла его жене Олгице поросенка — десять кило чистого весу. Разделанного, все как полагается.

Он любил поесть. И любил, чтоб его благодарили. Сам любил доброе дело сделать, но и чтоб за добро добром платили, тоже любил.

«И что, — говорю, — помог ему укол?»

«А как же? — говорит. — Заснул сразу, боль-то утихла. А как приедет, его тут же на стол положат. — Тут он на часы поглядел. — Да, верно, уж все кончили, а ему надо было перед тем сил набраться».

Растолковал мне человек все честь по чести.

«Ну, ладно, — говорю, — ишо я хочу тебя спросить вот о чем: нога вовсе у его пропала иль нет? Словом, есть у него нога или уже нету?»

Он так мне ответил:

«Петрия, когда я оставил его, нога была при ем, это точно. Но не буду от тебя скрывать, ранение у его сурьезное, и, чем все кончится, не знаю. Там его профессора посмотрят, они и решат, что делать».

«Стало быть, — говорю, — могут и отрезать ногу?»

«Этого, Петрия, — отвечает он, — я тебе наперед не скажу, они там посмотрят. — Помолчал он малость и говорит: — Ты, Петрия, о том подумай, что люди живут и без одной ноги и без двух. Вот без головы не могут».

И тут я возьми да и скажи ему про то дело. Видит бог, не хотела говорить, хочь сон тот всю ночь голову сверлил. И вот не выдержала, само собой с языка сорвалось.

«О боже, — говорю, — чего бы тебе сразу, как взяла я в руку эту рассаду проклятую, громом меня не поразить? Почто других заместо меня караешь? Он-то за что страдает?!»

Ешич, само собой, не понял. Удивился, спрашивает: «Это ты о чем?»

«Ох, не знаешь ты, — говорю, — чего я натворила. Согрешила я супротив одного святого и никак свой грех искупить не могу. В день Святого Врача сажала я капусту, вот он и казнит меня. Да ладно бы меня, он на Мису мого ополчился. О боже, боже, и у тебя справедливости не допросишься».

А Ешич на мои слова вроде бы ухмыляется. Ехидно так ухмыляется.

«Слушай, Петрия, — говорит, — брось ерунду молоть. Так уж случилось, и твоей вины тут никакой нету. Миса твой, кажись, не дурак выпить, может, и тогда пропустил рюмочку. Да и ночь к тому же, кто знает, может, и задремал. И когда вагонетки сорвались, не успел увернуться».

А как несчастный случай с моим мужем вышел, я опосля узнала.

Когда лопнул тот стальной канат, вагонетки с грохотом и треском полетели вниз, люди закричали: «Беги! Трос лопнул!», он, само собой, тоже побежал.

А работал он на главной стрелке и сразу увидал, что вагонетки прямо на его летят. В соседнем уклоне были и люди и лошади — кабы туда полетело, месиво сплошное было бы, но он туда уж не успел перейти. Вот он и побежал вниз, а вагонетки за им.

Не догонят, думал. Они там в буфер ударятся — в конце уклона шина висела — и остановятся. А я в нише укроюсь.

И вроде бы все хорошо придумал.

А откатка там узкая, токо вагонетке пройти. И потому в стенах ниши вырублены, чтоб в случае беды туда схорониться можно. К им он и побежал.

И совсем уж близко к нише был, вскочить осталось. Правую ногу занес, весь уж там был, одна левая чуть отстала — в ту минуту вагонетки и догнали его.

Подхватило ногу, затянуло сцепкой, и ниже колена всю как есть раскромсало, сцепка-то с тремя пальцами была.