Венок Петрии

«Надеяться надо, — говорит. — Надеяться на то, что живой останется. Что и ногу ему какую-никакую сохраним. На это надо надеяться. Но ты, Петрия, должна знать, таким, каким он был прежде, он не будет. Люди, что врачами зовутся, не волшебники».

А я знай все платок свой тереблю.

Развяжу, концы уравняю. Снова затяну, а сама в окно гляжу, оторваться не могу, наконец так узел затянула, что и ртом едва шевелю. Намертво завязала.

Чую, вот-вот задушусь. Снова развязала, но вскорости опять намертво затянула.

«Спасибо вам, доктор, — говорю, — что не стали врать мне. От вранья пользы нету».

Посмотрел он, как я свой платок мутыжу, и говорит:

«Вижу я, тяжело тебе, да и как иначе. Но подумай и о том, ведь вагонетка могла его в голову ударить, мозги в кровавую кашу превратить, и в живот могла угодить, все кишки выпустить, по всему уклону растащить так, что и не собрать, могла, как комару какому, обе ноги оторвать. И подумай о том, что со многими так и случилось! И тоже молодые были и жить хотели, радоваться и горя не знать».

Я наконец поправила платок как надо. Узел малость послабше сделала и повернулась к нему.

«Спасибо вам, доктор, — говорю, — как человеку спасибо».

А он мне отвечает:

«И тебе, Петрия, спасибо. И ты меня сегодня кой-чему научила».

С тем я и ушла. Пошла вниз, рассказала Каменче, что видела, что слышала.

Тогда я даже не спросила, как зовут того человека. Опосля уж узнала, что это был доктор Николич, дай бог ему здоровья. Мне Миса много о ем говорил. И не старый доктор, может, и сорока не было.

Он Мисе сильно помог, лечил его, навещал, утешал, когда ему тяжко было. Миса очень его хвалил. Я ишо дён десять просидела в Белграде и в тот год два раза наезжала, а с доктором почитай и не видалась, рази что на ходу. Поздороваешься, и все. И как Миса вышел из больницы, так я его и вовсе уж не видала.

Жисть вот так завсегда разводит с хорошими людьми, не дает на этом свете с ими свидеться. Вот и надеешься, что, может, на том свете встренешь их и хочь тогда выговоришь слова, что на языке вертелись, а с языка не слетали.

Пока в Белграде сидела, ни одной слезинки не проронила. А домой вернулась, и уж знала, что Миса мой выживет и нога при ем останется, хочь и не такая, как прежде, первый раз слезы потекли. Но вспомнила я, что мне доктор Николич говорил в своей докторской комнате, и утерла их.

И опосля, когда прошло время и Миса вернулся домой, когда я кажный день видела, что с им сделалось, и ночью, чтоб никто не слышал, лила я свои горькие бабьи слезы, что немногого стоят, я завсегда думать себя заставляла, что все могло быть и хужее, так, как доктор говорил, и что нам с Мисой, может, ишо и повезло.

Тем и утешала себя.

17

В тот день, как вернулась я от доктора Николича, отослала я Каменче домой. Дала ему денег на дорогу, проводила на станцию, и он уехал.

А когда и я домой приехала, мы с им побратались. В монастырь, само собой, не ходили, а просто решили побрататься и побратались. С того дня он зовет меня сестрой, я его — братом.

Каменче и по сей день заходит ко мне, а я к ему, к его жене и детям в Двориште хожу. И относимся друг к дружке, как брат и сестра. Муж мой, пока жив был, не забывал его доброту, любил его и почитал как родного. Задушевными товарищами до конца оставались.

И собаки мои вернулись. Я уж было на их крест поставила. Три или четыре дня блуждали, а опосля, голодные, измученные, пришли-таки. Когда я из Белграда приехала, они уж дома были и малость отдохнули и оправились. Косана об их заботилась и кормила.

Миса мой, слава богу, живой остался. Десять месяцев в больнице пролежал, выходит, домой пришел уж на следующий год, в пятьдесят пятом, как раз рождество минуло. И ногу ему не отрезали, сохранили, хочь она уж была не та, что прежде. На костылях мужа домой привезла, и ишо полтора года он без их никуда. А когда их наконец бросил и взял палку, все равно на ту ногу не наступал в полную силу, а уж побежать и подавно не мог.

Высохла нога у Мисы. Почти до самого бедра, как веретено стала, ссучилась, потоньшала, а в колене затвердела, одно слово, мертвая нога. И с той поры до самой смерти и зимой и летом стыла она у его, никак не мог он ее согреть. Хорошо ишо, что костыли бросил, я уж и на это не надеялась.

Семнадцать лет Миса с такой ногой прожил. Так и стоит он у меня перед глазами: выхватит сзади тонкую и закоченелую левую ногу свою, как сухую палку, быстро-быстро обнесет сбоку, выбросит перед собой и поставит на пальцы. Так вот и скачет, ровно в классики играет.

Как Ниджу Деревяшку никогда не могла я представить себе с двумя ногами, так и свого мужа едва-едва могу вспомнить на здоровых ногах. Во сне лишь и вижу его здоровым, ну и, понятно, на карточках, а то бы и вовсе забыла, каким он был прежде.

Сильно он переживал свое увечье. Сколько ночей, бедный, проплакал!

Много раз будил меня его плач. Говорю ему:

«Миса, ты чего, никак плачешь, Миса?»

А он не смотрит на меня, отвернется к шифонеру.

«Не плачу я, — говорит, — чего мне плакать, должно, приснилось что нехорошее».

Один-единственный раз, и то сильно пьяный был, признался мне: