Венок Петрии

Какая там трещина? Новехонькая, нигде ни царапинки. Разломы как снег белые. Была бы трещина, фарфор бы в том месте пожелтел. Ничё нет, все кругом белое.

Как увидела я это, за голову схватилась. Что делать? Вот горе так горе!

Это же мне чистое предсказание, не иначе! Когда в доме начинает сама собой посуда или что другое биться и виноватого не сыскать, стало быть, знак тебе пришел. Жди беды, не дай бог, умрет кто.

Оглянулась я по сторонам: вдруг камень залетел.

Нет, пустое, брат, сама распалась. Окно закрыто, ничё оттудова залететь не могло. Дверь, правда, открыта, но она выходит во двор, а там ни души. Рази токо собаки или кошки что зашвырнули, другому некому.

Поискала на всякий случай на столе, нет ли камешка или ишо чего. Нет, ничё нет, одна салатница, на четыре черепка разваленная. Ясное дело, кто ее мог разбить.

Перестала я черепки разглядывать, забыла и про капусту. Села на стул.

Пораскинь мозгами, Петрия. Есть же у тебя голова на плечах! Промашку ли ты какую допустила, грех какой или сам бог тебе так судил?

Можешь что супротив бога придумать? И будет ли прок от твоих придумок? Что ты, Петрия, супротив бога можешь?

13

Посидела я так, подумала. А там взяла черепки, отнесла на помойку и выбросила.

Достала из буфета другое блюдо, чуть поболе. Ополоснула, протерла и выложила в его капусту. В ем салат, думаю, сделаю.

Перцем сдобрила да промахнулась, руки дрожат, вот и сыпанула лишку, взялась за масло, и тут меня как осенило.

О, чтоб им пусто было, думаю, и капусте, и тому, кто ее выдумал! До каких же пор напасть эта меня в грех вводить будет?

И как стояла посередь кухни, подхватила я салат вместе с блюдом и швырнула дерьмо это прямиком во двор. Аж к шелковице отлетело.

А во дворе куры мои ковырялись. Увидели, что я чтой-то бросила, и кинулись туда. Давай клевать.

Гляжу я на их. Перец-то, верно, злой, они клюют и все головами трясут. Смех смотреть: клюнет, заглонет, голову на бок склонит, тряханет раза три, замрет, вроде задумается, опять потрясет головой и снова клюет.

От перца, видать, не продыхнуть, а все одно не отходят. Клюнут, заглонут, потрясут головой и снова клевать.

Вот дуры, думаю, глотка, верно, вся красная от перца, дерет — сил нет, а терпят, не отступаются. Вот уж, думаю, настырные!

Сняла картошку с огня, чтоб, упаси бог, не подгорела, и вышла во двор, хочу в себя приттить. Ведь трясусь вся. Страсть как испужалась, руки никак не успокоятся.

А тут по улице цыганка спускается — из этих корытников.

Идет и кричит.

«Бабы, налетайте, веретена, миски, прялки, ложки покупайте!»

Деревянные, понятно.

«Хозяйка, — спрашивает она меня через забор, — веретено надо? Может, миску возьмешь?»

Я гляжу на ее, а видеть не вижу.

«На что мне, — говорю, — миска?»

«Как, — говорит, — на что? Посуду мыть. Где лучше всего цыпленка ощиплешь, как не в деревянной миске? Погляди, какие у меня миски? Нигде таких не сыщешь!»

За плечом у ей сумища со всяким скарбом, в одной руке веретена и половники, в другой — миска. Стучит по ей пальцем.

«Гляди, — говорит, — как звенит. Что колокол».

«Да иди ты, — говорю, — с богом, на что мне твоя миска? Вон в магазине куплю синюю малированную, в сто раз лучше твоей деревяшки».

И пошла себе к дому.

Но не тут-то было. Уж коли ты сказала с цыганкой хочь одно слово, она уж как-нибудь да вотрется к тебе в дом и полную торбу унесет. И все ты ей сама дашь.

«Ладно, — говорит, — не хочешь покупать, не покупай, но дай воды испить, а дети, уж так и быть, пущай с голоду помирают».

Ну нет, думаю, ты меня не проведешь.

Дашь ей воды, она попросит сахару. Дашь ей сахару, она попросит хлеба и какое-никакое тряпье для ребят, а под конец всучит тебе и миску, и корыто, и дюжину половников, и двадцать веретен. Хочь все это у тебя уже есть.

«Вон, — говорю, — ковш на колонке, пей сколько хочешь».

И пошла к себе. Недосуг мне с ей вожжаться.

Иду я, значит, к дому, уж и на ступеньки поднялась, и здесь меня точно ударило.

Ежели, думаю, что предсказано, тут уж не отвертишься, кто-то с жистью в доме расстанется. И вспомнилось мне, как одна старуха учила: лучше самой что выбрать и отдать, чем ждать, когда он выберет, он-то, мол, самое дорогое выберет. А у меня и выбирать-то неча.

Вернулась я к колонке.

А цыганка как у себя дома. И думать не думает уходить, меня поджидает. Сумищу свою скинула, стоит, юбки свои распустила, держит перед собой ковш с водой, прохлаждается.

«Никак передумала?» — спрашивает.

А я не то что передумала, но вроде того.

«Скажи-ка, бога ради, — спрашиваю, — у тебя детки есть?»

«Но? — говорит она и давай смеяться, прямо заливается. — Какая ж это цыганка, да без детей!»

«Знаешь, — говорю я тогда, — у меня дети, упокой бог их души, поумирали, как раз вот годины скоро. Возьмешь от меня своим деткам то, что я моим бы дала?»

Она аж подскочила, давай креститься да приговаривать:

«Возьму, — говорит, — как не взять? А сколько же деток у тебя поумирало? Ой, горе мое, горе! И как ты, бедная, настрадалась! Да простит бог душу твоей — как ее? — твой Миланы, да простит бог душу сыночка твого!»

О мать твою цыганскую, все-то тебе известно!