Венок Петрии

Пока в ламповой ковырялся, работа была пустячная, боле сидел, чем на ногах стоял. Как в штольню перешел, его поначалу поставили на стрелку, и там ему было не больно тяжело. Но когда все свели в Брезовицу, его перебросили на подземный поезд прицепщиком. Куда поезд, туда и он.

Мне, понятно, Миса это рассказывал, сама-то я не видала. И захотела бы посмотреть, дак не смогла бы.

Женчине нелегко попасть в шахту. И до войны уж нога нашей сестры туда не ступала. У шахтеров поверье есть — в шахте женчина беду приносит, стоит ей под землей появиться, жди несчастья. В сорок пятом или сорок шестом, не помню точно, спустилась первая женчина под землю — местная учителька, а с ей две или три афижейки[6], пустили их. Да и то с ими кто-то из дирекции должон был ходить: шахтеры ругали их почем зря.

Да и по сей день старые шахтеры по-прежнему не терпят, чтоб бабы под землей мельтешились. Простая баба, как я, к примеру, и близко не подходи. Ежели ты ученая и с ножом к горлу пристанешь, тогда, может, и пустят. Ну а попадешь туда, уж не удивляйся, ежели увидишь косые взгляды и услышишь за спиной матерщину.

И в Окно, и в Брезовице Мисе набавили жалованье, жить нам стало полегче, но работать ему — тяжеле. Больная нога мешала.

В шахте таскать тяжести, может, особо и не приходится, уголь сам по себе не такой уж тяжелый, но жара, духота, черная пыль, ходишь согнувшись и жисть завсегда на волоске — вот что силы забирает. К примеру, едешь в этой вагонетке, чуть приподымешься, заденешь головой за крепь иль за глыбу, и все, готов; двоих или троих, покуда Миса там работал, так прикончило. А что уж говорить про газ, взрывы, обвалы, воду и другие беды. Тяжелая, брат, и опасная работа, держись от ей подальше, мой тебе совет.

Да и там, где Миса работал, не сахар.

Вагонетки ни минуты не стоят, тащат их локомотивы махонькие, снуют туда-сюда.

То надо везти шахтеров, что закончили смену в Странаце, Брегове, Доброй Доле, в брезовицкую штольню, а на ихнее место новую смену подвозить; то в Еловице все вагонетки полные, ждут пустых, некуда уголь грузить; бери груженые, оставляй пустые; пригнал в Брезовицу, ишо вагонетки не разгрузили, а машинисту уж кричат, ты где валандаешься, мчи давай в Пландиште или ишо куда, там ждут. Цельный божий день гонка.

Скачешь как ошпаренный, туда-сюда мечешься, вагонетки опрокидываешь, прицепляешь, отцепляешь, людей, когда везешь, то и дело остерегаешь да одергиваешь. Цельный день маята да суета, ни минутки роздыха нету. И здоровому нелегко, а уж Мисе и подавно.

Но ему по душе эта работа была. Все время двигаешься, не сидишь сиднем, как в ламповой или на стрелке. Тут уж не соскучишься, кругом завсегда люди. Знакомцев, слава богу, много.

Вот он и рассуждал: конешно, работа тяжелая, но мне она по душе, надо токо больную ногу беречь. Ежели от чего ждать подвоха, так перво-наперво от ее, потому главное дело — ее щадить. На его месте кажный бы так рассуждал.

Вот, значит, Миса мой и берег слабую ногу, все на здоровую налегал. А она-то его и подвела.

Вдруг вены на ей вылезли. Да толстые, с палец.

Сперва-то думали, ерунда, у кого здесь вен нету? Однако не прошло много времени, как они сплелись в какие-то черные узлы, то ль желваки, то ль наросты. Ходить больно стало, подгибается нога и все тут.

Вот беда нежданная!

Приходит после смены домой — слезы из глаз от боли катятся.

«Не могу на ей стоять, — говорит, — такая боль».

А как на ей не может, на какой же тогда?

Мучился он, мучился, а там и к доктору пришлось иттить.

Доктор, понятно, в Брезовице, я его и знать не знала.

Поглядел он его. Лекарствие прописал, больничный дал. И велел резиновый чулок носить.

Натянул Миса чулок этот.

Гляжу я на его. Нога белая, кабыть в тех валашских портах, в которых он мне во сне привиделся. Меня как ножом полоснуло. Помню, чем это тогда кончилось, а теперича, значит, и на левую перешло. Испугалась я страсть.

«Как тебе в ем?» — спрашиваю.

«Сам не знаю, — говорит, — похоже, лучше. Вроде меньше болит».

«Слушай, — говорю, — не от чулка это вовсе. Ты здоровый человек, не натягивай его на себя, ведь покойников, не приведи господь, так обряжают. Зачем тебе это?»

Он головой мотнул.

«Не знаю, — говорит. — Поношу малость».

А я как банный лист пристала. Зачем он тебе да к чему он тебе? Пока он не скинул его.

Брось, кому он нужон? Кто от вен белым чулком излечивался? И не говори мне ничё. Ладно бы шерстяной, куда ни шло. Дак нет — резиновый. Холодный, кто ж это холодом ногу лечит? Оставь ради бога.

Посидел он дома. Получшало ему. Выписали его на работу.

Поработал он какое-то время. И снова стал с ногой мучиться.

Домой приходит белый весь, еле ноги передвигает. Придет и сразу на кровать валится, больную ногу на подушку подымет и лежит, глаза зажмурит, молчит. Отлежится, нога отойдет, тогда токо встанет и поест чего.

Так вот все и идет, идет. Мучается муж с новой бедой. Увечная нога совсем не болит, а здоровая — никуда! Не может ходить и все.

Доктора давай его уговаривать снова на пензию иттить.