Венок раскаяния

Городок этот — Старая Русса — я знал еще до асфальта. По утрам гнали коров, хозяйки кричали с улицы: «Молочка, кому молочка?» Стучали в дверь: «Свежей рыбы не надо?» И мед был — из лучших в средней России. Сосуществовали безобидно церковь и Советская власть. Переливы колоколов плыли, достигая окрестных лугов и полей, а зимой на реке церковный ледяной скульптор в ледяной нише вырезал ледяной крест — огромный, крашенный в ярко-красное, он смотрелся во впадине тревожно и маняще.

В один из темных вечеров стрелка старенького «Рекорда» споткнулась и остановилась на чужой земле: «Говорит радиостанция «Освобождение»… Вчера в Париже скончался великий русский писатель Иван Бунин».

Удивила не столько ложь, сколько примитивное бесстыдство. Как будто мы не знали своих великих — Пушкин, Толстой; или знаменитых — Бабаевский, Ажаев. Эта короткая устная строка явилась символом лжи — всех тех, по ту сторону.

Пятнадцать лет назад довелось побывать в Париже туристом. Тассовский корреспондент с женой привезли меня на одно из самых скорбных мест в мире — Русское кладбище.

Мы уже уходили, уже сели в машину.

— Вернусь, — сказал я. — Один побуду.

Иван Алексеевич. В чужой земле, под другими облаками — вечное сиротство. Впервые в жизни хотелось перекреститься.

Как же жили мы и как росли — не в ветки, не в листву, мы росли в сучья. Оказалось, открылось, что есть Есенин, Цветаева, Мандельштам, Ахматова, Пастернак. Есть Хлебников и Гумилев. Выяснилось недавно, что есть Замятин и Пильняк.

Их возвращали постепенно, понемногу, чтобы не изменить русло устоявшейся тихой реки: каждому поколению по нескольку имен. Если учесть, что все они уже издавались когда-то, если добавить к ним публиковавшихся и издававшихся прежде, а потом оказавшихся неугодными государственных и партийных деятелей, полководцев, мыслителей, ученых, то окажется, что ни одно государство в мире не выпускало столько нелегальной литературы, сколько наше.

В последние дни возникают из небытия новые имена: Шмелев, Зайцев, Алданов, Зуров. Русские писатели.

Есть ли дно у этой реки?

Так мы жили и так росли. Как гриновский мальчик Роберт. Его, новорожденного, купил у нищей матери богатый злодей, «мистификатор и палач вместе». Мать утешилась тем, что ее сын вырастет счастливцем. Ребенка содержали в помещении без окон, ему внушили, что жизнь — именно такова. Когда мальчику исполнилось четырнадцать, ему решили показать истинную жизнь и вечное солнце, объявив при этом, что сегодня оно светит в последний раз.

В полдень его вывели, сняли с глаз повязку. Было заключено пари: когда солнце зайдет и наступит тьма, которую мальчик должен считать вечной, он сойдет с ума или умрет.

Солнце неотвратимо уходило за горизонт. Мальчик ждал.

Обман открылся ему изнутри.

— Оно вернется, — сказал он. — Не может быть.

И Грин, и Грин — из вернувшихся.

В разное время возникали вдруг из небытия Игорь Стравинский, Александр Бенуа, Сергей Дягилев, Николай Бердяев…

Молчи, грусть, молчи, другой жизни не существует.

После революции, когда был расколот надвое мир, оказалось разъято и русское наследие — литературное, историческое, философское, художественное, театральное, музыкальное. Правда, видимость единства уверенно охранялась и сохранялась. Все эти долгие десятилетия нам, соотечественникам, внушалось: все в целости и неприкосновенности, и великие, и даже малые ценности — у нас, в стране. Лишь то, что у нас, и есть — ценности, доставшиеся нам вместе с завоеваниями революции, а что оказалось там, по ту сторону, — осколки, отбросы. Точнее — от леса щепки, поскольку те, кто покинул Родину, — отщепенцы. Внушение было на уровне гипноза, который еще и теперь дает о себе знать.

Между тем в эмиграции, вдали от отечества культура жила, дыхание ее не прервалось. За рубежом существовало более тысячи русских периодических изданий. С 1919 по 1952 год вышло 2230 журналов и газет. С 1918 по 1968 год было написано 1080 романов, более тысячи сборников стихов. Зарубежная Россия создает церкви, школы, университеты, музеи, библиотеки. Сохраняет дворянские и прочие звания и титулы. Войсковые союзы хранят боевые знамена. И воинство, и духовенство чтят все юбилеи. Балы, собрания, дискуссии. Существуют литературные объединения, учреждаются премии имени великих соотечественников.

Для многих эмигрантов Россия оставалась и темой, и источником вдохновения.

Большая часть эмиграции осела во Франции. К 30-м годам здесь нашли пристанище 400 тысяч русских.

Рядом с творцами жили и хранители ценностей, не только создаваемых, но и древних, российских. Хранили — для кого? Иконы, картины, дневники, письма, партитуры.

Как ни горько, как ни тяжко было Надежде Яковлевне Мандельштам или Елене Сергеевне Булгаковой, но все же они берегли рукописи самых близких людей, и они были у себя на Родине, а значит, всегда была рядом чья-нибудь отзывчивая душа, были, пусть немногие, нелегальные читатели и сподвижники, и еще была, оставалась — вера: это — нужно, пусть не сейчас, в будущем.