Венок раскаяния

Но не изменилась обстановка внутри — российская. В дни, когда весь мир перестраивает свою жизнь на новых началах международного сотрудничества, социальной справедливости, освобождения народного труда и само­деятельности от эксплуатации капиталом и государством, не могут народы российские пребывать в крепостном состоянии. Не могут жить и работать без самых хотя бы необходимых условий человеческого существования:

   1) основных свобод,

   2) раскрепощения труда,

   3) упразднения кровавого произвола НКВД,

   4) суда — независимого, равного для всех, основан­ного на праве, законе, чуждого партийного лицеприятия и административного воздействия.

Пока этого нет, мы будем идти своим прежним путем, завещанным нам основоположниками Добровольства, какие бы тернии ни устилали наш путь.

Ибо судьбы России важнее судеб эмиграции».

— Есть легенда, что Сталин хотел привлечь Дени­кина…

— Папино отношение к немцам было общеизвестно. Петр Колтышев, бывший полковник при папином штабе, начал переговоры с красными командирами, и рапорт о договоренности был отправлен в Москву. Папа был воз­мущен: все было сделано без его ведома, за его спиной, это во-первых. Во-вторых, он хорошо знал Сталина и с ним, как и с Гитлером, ни в какие контакты не вступил бы. После войны Сталин был в силе, и папа уехал подальше от греха в Америку. У него уже было тут несколько сердечных приступов, и там он через год скон­чался. Как бы мне узнать судьбу Берлинского архива? Он то ли у американцев, то ли у вас. Берлин же разде­лили на зоны. А может, сгорел после бомбежек? Нет, вряд ли. Осталось еще три чемодана документов, но папа готовился отдать их в США, и я отвезла — в Нью-Йорк, в Колумбийский университет. Отдала бесплатно. В 1971 году. Если бы ваши нынешние перемены начались 20 лет назад… У меня еще остался личный архив папы, и, если у вас все будет так продолжаться, я была бы готова отдать — вам. Но — посмотрим…

Говоря откровенно, я бы подписался под любым из пунктов обращения Антона Ивановича Деникина.

Война безошибочно проверяла всякого русского — кто есть кто, — где бы он ни находился, на Родине или вдали от нее. У Шаховской я спросил, не пересеклись ли ее пути в Сопротивлении с Вики Оболенской.

— Нет. Вы, кстати, там из меня героиню не сде­лайте, упаси Бог. Вики? Урожденная Макарова, она повенчалась с другом моей юности Николаем Оболен­ским, который до этого был шафером на моей свадьбе — в 1926 году. Николай Оболенский был брошен в лагерь, пострадал ужасно, но вел себя там достойно. Как и я, был награжден потом орденом Почетного Легиона. О Вики мне рассказывала Софья Носович, дочь русского сенатора, тоже участница Сопротивления. Гово­рила, что Вики всегда веселой была и ее очень любили. Вики сидела в Моабитской тюрьме и знала, что ее рас­стреляют. С ней сидели еще немка и француженка, и она их подбадривала. Всех пытали, били, а Вики не трогали. Носович в холодную ванну сажали, душили, разбили ухо, и она потом глухая осталась. Всех пытали, кроме Обо­ленской. Она была такая… величественная, что ли, видимо, понимали: мучай — не мучай, толку не будет. Их всех приговорили к смертной казни. И все-все, кроме Вики, написали прошение о помиловании. И их помиловали и отправили в лагерь. А Вики сказала: «Пощады просить у врагов своих — не буду». То ли расстреляли, то ли гильотина… не знаю, неизвестно. Как, впрочем, и о гибели матери Марии не все известно доподлинно. А Носович всю жизнь мучилась. Рассказывала: «В лагере заставляли стоять, кто упадет — в печь. На меня хотела опереться старая женщина, а я чувствовала — упаду. И я отшатнулась, а ее — взяли…» Я успокаивала, это инстинкт — ты не виновата, но она себе этого не про­стила…

Род Оболенских велик, я не нашел тех, кто близко знал ее. Отозвался ее соратник по борьбе Кирилл Павло­вич Хан-Макинский. Он был в отъезде, и мы говорили по телефону.