Венок раскаяния

— Это было не так часто. Мы быстренько забирали их, укладывали в постель, и больше ничего. Еще, знаете, под старость они ищут любовь. Особенно женщины. Бывало, что и сходились. Но на стороне привязанностей не искали. И отсюда, из дома, никто, ни один не ушел. Все умирали здесь.

…Никого, никого из русских не осталось среди перес­лала. Тем большая благодарность им — французам, англичанам, югославам, полякам за то, что, как священник Старк когда-то, они помогают русским старикам уми­рать… Когда Мещерской в любой час звонят из Русского дома, она садится в машину и едет. Как-то в парижской больнице увидела русскую больную, у нее был рак — забрала к себе в тот же день.

— Мне это не трудно. Мэр Сент-Женевьев, комму­нист, — мой друг. Мсье Огно. Ну, конечно, я люблю русских…

— За что?

Улыбается:

— За то, что они не похожи на французов… Русские не скупы. Французы скупы. Но я заметила, русские, когда разбогатеют во Франции, тоже становятся ску­пыми. Потому что однажды в России они уже все поте­ряли и очень боятся потерять еще раз. Я хоть и францу­женка, но чувствую себя русской. И литературу, и музыку люблю русскую.

За подвижничество Мещерской, за то, что посвятила жизнь русским одиноким людям, правительство Франции наградило ее недавно орденом Почетного Легиона.

А мы, соотечественники?

Мы решили забрать царский трон. У последнего поколения, которое еще сохраняет букву ять. У немощ­ных людей, для которых трон — последняя Россия. Они получали этот трон, еще не зная, что шесть лет назад в подвале Ипатьевского дома в Екатеринбурге государь император расстрелян со всей семьей, что последней, кто еще оставался жив в этом страшном подвале, была княжна Анастасия Николаевна. Она металась вдоль стен, закрываясь от пуль подушкой, и сумела добраться до две­рей к выходу. Ее добивали прикладом в голову и шты­ками — тридцать две штыковые раны.

В посольстве СССР во Франции я спросил:

— Куда, для кого вы вознамерились забрать царский трон? В какой стране, городе, музее он нужнее, чем здесь?

— …Пожалуй, вы правы.

Слава Богу, я был понят.

Берем не то, что нужнее, а что хуже лежит.

Рядом с Русским домом, в десяти минутах ходьбы, — Русское кладбище. Ели, кипарисы, березы. Мелкая пес­чаная галька дорожек. Здесь лежат корнеты, сотники, атаманы, штабс-капитаны, подпоручики, медсестры, «за веру и царя павшие». Надгробья, как молельни: в нишах мраморных и гранитных плит тлеют лампады, а сверху, на оконечности, — зеленые, синие маковки церковных куполов. «Павшим за Родину и на чужбине скончав­шимся». «За честь Родины павшим». «Боже! Спаси Рос­сию». Здесь лежат принцессы, княгини, графини. Последние Романовы.

Здесь же — Бунин, Шмелев, Зайцев, Гиппиус, Мереж­ковский… Ирония судьбы: Франция произвела на свет убийцу Первого поэта России, вставшего у истоков «золотого века» нашей литературы, а 80 лет спустя после роковой дуэли дала приют ее «серебряному веку».

Знать все обо всех, покоящихся на чужой земле, не дано никому. Но о многих поведал мне в Ярославле Борис Георгиевич Старк. Рассказывал, держа в руках старый план Русского кладбища — номера могил, имена. Теперь кладбищенская тишина как бы озвучена для меня его рассказом.