Венок раскаяния

Не могла не знать. Скрыть массовую гибель невоз­можно.

«В известном смысле историю русской литературы можно назвать историей изничтожения русских писате­лей, — отмечал в своих исследованиях один из видных представителей растерзанного «серебряного века» поэт Владислав Ходасевич. — Побои, солдатчина, тюрьма, ссылки, изгнание, каторга, пуля, эшафот и петля — вот краткий перечень лавров, венчающих «чело» русского писателя… Вслед за Тредиаковским — Радищев; «вслед Радищеву» — Капнист, Николай Тургенев, Рылеев, Бестужев, Кюхельбекер, Одоевский, Полежаев, Боратынский, Пушкин, Лермонтов, Чаадаев, Огарев, Герцен, Добролюбов, Чернышевский, Достоевский, Королен­ко…

Но это — только «бичи и железы», воздействия слишком сильные, прямо палаческие. А сколько же было тайных, более мягких и даже вежливых? Разве над всеми поголовно не измывались цензоры всех эпох и мастей? Разве любимых творений не коверкали, дорогих сердцу книг не сжигали? Разве жандармы и чекисты не таскали на допросы и не сажали в каталажку, чуть не по оче­реди, без разбору, за то именно, что — писатель?

В русской литературе трудно найти счастливых: несча­стных — вот кого слишком довольно… Только из числа моих знакомых, из тех, кого знал я лично, чьи руки жал, — одиннадцать человек кончили самоубийством».

Выводы о причинах «изничтожения русских писате­лей» во все века Ходасевич делает несколько неожидан­ные. «И однако же, это не к стыду нашему, а может быть, даже к гордости. Это потому, что ни одна литера­тура не была так пророчественна, как русская. Дело про­роков — пророчествовать, дело народов — побивать их камнями… Кажется, в страдании пророков народ мисти­чески изживает свое страдание».

Не знаю, думаю все же, казни совершались не наро­дом, а от его имени. И уж, по крайней мере, в нашем веке казнили не только и не столько пророков, сколько проповедников, официальных трубадуров и проповедни­ков новой жизни. Вот вам еще имена, названные Эдуар­дом Белтовым в газете «Вечерняя Москва»:

«Еще под следствием, не выдержав мучений, умер в тюрьме поэт Авенир Ноздрин — ПЕРВЫЙ председатель ПЕРВОГО в России Совета рабочих депутатов в 1905 году;

в лагпункте Атка на Колыме умер от голода поэт Василий Князев, тот самый, что написал строчки, так нравившиеся Ильичу: «Никогда, никогда, никогда, нико­гда коммунары не будут рабами!»;

сгинул безвестно поэт Петр Парфенов-Алтайский, но страна еще долго будет петь его «По долинам и по взго­рьям» — партизанский гимн, отданный на растерзание литературным мародерам;

угаснет талантливейший мариец Йыван Кырля — поэт и актер, обворожительный Мустафа из «Путевки в жизнь» и один из авторов поэтического сборника «Мы ударники!»;

осиротеет советская литература коми — в тридцать девятом в сыктывкарской тюрьме умрет, не дождавшись суда (суда?) один из ее основоположников Тима Вень, а другой — Виктор Савин продержится в лагере до сорок третьего…»

Малым народам пришлось особенно тяжко. Были уничтожены практически все писатели удмуртские, баш­кирские, коми. В Марийской республике была подчистую истреблена вся интеллигенция.

Вершина трагедий. Одним из первых (на рубеже 1955 года) был реабилитирован ленинградский писатель Григо­рий Сорокин (в 49-м осужден на 8 лет лагерей). Лагерное начальство объявило ему, что он свободен. Пошел в барак за вещами и по дороге упал: сердце. Уже в поезде, по дороге домой скончались Клюев (поэт), Уртенов.

Когда Эдуард Белтов начинал поиски, западные источники указывали общее число погибших советских писателей — 625. На эту цифру он и ориентировался, хотя она казалась ему неправдоподобно велика. Теперь, на сегодня, он установил: в годы репрессий погибло более тысячи (!) литераторов.

Если взять вместе финскую кампанию и Великую Отечественную войну — их, литераторов, погибло куда меньше.

«В настоящей трагедии, — говорил Иосиф Бродский в Нобелевской лекции, — гибнет не герой — гибнет хор».

…Представить невозможно, на каком уровне интел­лектуального и духовного развития мы могли бы нахо­диться сегодня.

Судьбу поэтов «золотого века» с Пушкиным и Лер­монтовым на вершине мы знаем.

Судьбу поэтов «века серебряного» тоже знаем.

Говорят, в конце пятидесятых мог состояться «бронзо­вый век». Не мог. Лучшие поэты — мальчики, в мальчи­ках и остались. Начинали левыми, а стали официаль­ными шалунами, и в годы застоя сумевшими срывать аплодисменты одинаково и на Родине, и за ее пределами. Желая быть народными, ищут связей и знакомств с силь­ными мира сего, гордятся этими связями и отдыхают на госдачах за неприступными заборами.

Они часто смотрятся в зеркало. Поэтому и теперь, когда речь идет об убиенных и затравленных, Пастернаке или Цветаевой, Высоцком или Тарковском, — они снова впереди, сытые, преуспевающие, вечные соболезнователи чужим горьким судьбам.