Венок раскаяния

Писатели, поэты имели в ту пору своих покровителей, опекунов. Тогда это было едва ли не единственной воз­можностью выжить, уцелеть. И при всем этом не поэты искали высоких знакомств, наоборот — к ним шли навстречу. У Мандельштама был Бухарин, у Есенина — Троцкий (в трудное для поэта время Троцкий печатал его в правительственной типографии в вагоне поезда, принад­лежавшего ему как председателю Реввоенсовета). Покро­вительствовал Каменев: будучи председателем исполкома Моссовета, он устраивал вечера — приглашал поэтов, художников, композиторов к себе домой, на кремлевскую квартиру.

Опекуны, однако, уходили в тень, делили участь подо­печных.

Много сделал для выезда интеллигенции за границу Горький. Но и он был заточен в центре Москвы в бар­ский особняк, под охрану. К нему не могла попасть даже Крупская. Однажды пришел в гости Бухарин, но без документов, забыл дома. Его не пустили. Он перелез через каменный забор и был схвачен стражей.

Еще имена — тех, кто миновал суды, лагеря, пытки, расстрелы. Разве эти судьбы менее трагичны?

Есенин, Маяковский, Цветаева… Это опять же — великие. А о других — кто знает, кто печалится? Добычин, талантливый прозаик, ушел с собрания ленинград­ских писателей, где его нещадно разоблачали (год — 1936-й). С собрания ушел и — никуда не пришел. След исчез.

Разоблачительные, антиписательские кампании в Москве возглавили известнейший автор пьес Всеволод Вишневский и менее известный очеркист Владимир Ставский.

Зощенко, Ахматова, Платонов, Булгаков, Пастер­нак… — не убиенные, не самоубийцы, но разве не жер­твы? Этот список надо было бы начать, может быть, с Блока. Болезнь точила его более года. Луначарский и Горький настойчиво хлопотали о выезде его и Федора Сологуба, тоже больного, на лечение за границу. Вые­хать разрешили только Сологубу. Луначарский пришел в негодование: Блок — поэт революции, наша гордость! Правительство вывернуло решение наизнанку: Блоку выехать разрешили, а Сологубу — нет. Жена Сологуба в припадке отчаяния бросилась с Тучкова моста в Неву. Не веря в гибель жены, Сологуб к обеду ставил на стол лишний прибор, так длилось семь с половиной месяцев, пока не нашли тело.

А Блок? Разрешение на выезд за границу пришло через час после его смерти.

«Жизнь, переходящая в стихи, уже не жизнь, так крест распятия был ужение деревом». Говорилось об Ахматовой, но, я думаю, касается всего истинного искус­ства.

…Сегодня как мы должны относиться к тем, кто после революции «бросил Родину», «бежал из родной страны» и т.д.? Именно сегодня, когда мы знаем (и то пока не до конца) масштабы трагедии на собственной земле. Люди спасали не просто творчество, талант, му­зу — они спасали жизнь.

Где мне узнать сегодня, как умирал затравленный Мандельштам, то ли на пароходе, отправлявшемся из Владивостока на Колыму, и его, мертвого, бросили в океан. То ли, по другой легенде, читал у костра Петрарку и был убит уголовниками. То ли, как пишет вдова его, было иначе: уголовники среди ночи разбудили поэта Р., привели его, перепуганного, к себе, там умирал Мандельштам, и поэт закрыл глаза поэту. «Дат, конечно, никаких, — пишет Надежда Мандельштам, но место ука­зано правильно: «Вторая речка», пересыльный лагерь под Владивостоком».

Что это меняет по сути, где и как он погиб, самой спокойной из легенд я предпочел бы другую правду: чтобы он уехал, жил в любой части света, на любом клочке земли.

Даже те, кто не пожалел, что уехал, и не стремился вернуться домой и они, они тоже не эмигранты, а беженцы. Это касается не только интеллигенции. Отде­лив трагедию от преступления, вступая ныне в новые отношения с ними, мы должны помнить об этом, не отделяя именитых от рядовых.

Нет родины вне Родины, где все травы, и цветы, и листья знакомы по имени. Знать бы наперед об остав­шихся днях, что они — последние, и успеть объехать и еще раз увидеть все, что было дорого в жизни, не пропу­стить ни одного задворка и тупика. Увидеть последний карий лист на скамье, услышать, как стекает ночью по трубе дождевая вода. Не так много было тех, кто оправ­дал твои надежды. Еще меньше, наверное, тех, чьи наде­жды оправдал ты.

И, конечно, — Русский дом и русская церковь в Париже. Свеча будет догорать, но я увижу, еще застану гимназистку — гимназисткой. И те же мощные, в глубо­ких морщинах иконописные лица. Они близки мне, потому что я родился и от них тоже.

…Церкви, погосты, надгробья, кресты — по всему белу свету. Боже мой, как велика Россия.

Париж. 1988 г.

Портреты

Певец

Сейчас его не узнали бы даже те, кто поклонялся ему.

Старик был молод когда-то. Он пел. В те времена певцы дорожили собственным именем и уважали зрителей. Они не паясничали под фонограмму, не давали по пять концертов в день, поскольку выкладывались в единственном.

Благословенное незапамятное время. Полвека назад.

Впервые я услышал, вероятно, не голос, а эхо. Звуки поселились во мне задолго до того, как я узнал первую букву. В доме был патефон, и этот голос звучал каждый день.