Венок раскаяния

— Я стал осматривать надгробия, смотрю — некото­рые не в порядке. И у кого! У последних Романовых — великих князей Андрея и Владимира. Позвал рабочего: на что похожа эта плита? Не могли бы вы сегодня же подправить, почистить, чтобы имена можно было разоб­рать? Он говорит: если сразу заплатите, все сделаю. Я показываю 500 франков и говорю: делай, а вечером, в пять, я тебе их отдам. Деньги только показал, я же дело­вой человек, я знаю, как надо поступать, чтобы было сделано. Дальше. Могила Сергея Маковского в ужасном виде, крест валяется. Там работы много. Я спросил этого рабочего, сколько будет стоить, попросил счет заранее, чтобы я мог торговаться. Потом пошел в администра­цию, сказал: половину плачу сейчас, половину — когда будет сделано. Там очень удивились: чужой человек из Лихтенштейна… Я сказал: я — русский. Кое-что и сам сделал. На могиле Юсупова дикое дерево заслонило над­пись. Люди ищут, найти не могут. Я — к садовнику. Пила есть? Давай. Дерево спилил… Все сделал за один день. Утром пришел, вечером ушел.

Я думаю с горечью: многие из тех, кто коротает сумерки в Русском доме или лежит здесь, в чужой земле под чужими облаками, многие из них, без вины винова­тые, желали и пытались вернуться на Родину.

Их ведь приглашали вернуться не один раз, и каждый раз они доверялись новой России.

Писатель В. Вересаев вспоминает: «Когда после Пере­копа красные овладели Крымом, было объявлено во все­общее сведение, что пролетариат великодушен, что теперь, когда борьба кончена, предоставляется белым на выбор: кто хочет, может уехать из РСФСР, кто хочет, может остаться работать с Советской властью. Мне редко приходилось видеть такое чувство всеобщего облег­чения, как после этого объявления: молодое белое офи­церство, состоявшее преимущественно из студенчества, отнюдь не черносотенное, логикой вещей загнанное в борьбу с большевиками, за которыми они не сумели раз­глядеть широчайших народных трудовых масс, давно уже тяготилось своей ролью и с отчаянием чувствовало, что пошло по ложной дороге, но что выхода на другую дорогу ему нет. И вот вдруг… Выход открывался, выход к честной работе в родной стране.

Вскоре после этого предложено было всем офицерам явиться на регистрацию… Офицеры явились… И нача­лась бессмысленнейшая кровавая бойня. Всех являвшихся арестовывали, по ночам выводили за город и там рас­стреливали из пулеметов. Так были уничтожены тысячи людей».

Позднее, в середине 20-х годов, когда Франция признала молодую Советскую республику и между странами были установлены дипломатические отношения, победители снова обратились к побежденным, тем, кто эмигри­ровал во Францию: возвращайтесь на Родину; если она дорога вам, будем работать вместе.

Эмиграция взволновалась. Прибыл один пароход полным-полнехонек, потом другой, третий.

Следы приехавших потерялись.

90-летний Борис Владимирович Цихоцкий из Русского дома об этих пароходах знает:

— Мама моя приехала во Францию поздно, в 1927-м. Жила в Киеве, рассказывала, как к ее подруге на одном из пароходов вернулся муж, офицер пехотного училища Коневцов. Их встретили, пустили. Он увиделся с женой, сыном, а через неделю арестовали и — в Соловки. Жене разрешили повидаться с мужем. Она вернулась с Соловков в ужасном состоянии, в слезах и маме говорила: «Это был не муж, а скелет какой-то». Он там и умер, в Соловецком лагере.

Были проданы все билеты и на четвертый пароход, он готовился к отплытию. Но осложнились франко-совет­ские отношения: пароход задержали. Огорченные пасса­жиры сдавали билеты обратно.

Случалось, брали, как профессор Зандер, билет до Эстонии, Латвии. Там подходили к границе и всматрива­лись в очертания Родины.

Как же жили мы и как росли.

Кирпичный двухэтажный Дом культуры в Старой Руссе и церковь почти соседствовали. Вышел — и налево, через три дома — перекресток, а еще через три избы — церковь. Сначала в первом доме умер мой одно­годок, не дожив до тридцати. Потом — во втором, по­том — в третьем доме, на углу. Молодые люди. На перекрестке смерть остановилась и дальше, на церковную сторону, не пошла.

Бывая здесь, я каждый раз прихожу на кладбище, тут слева, у входа, лежит отчим.

Два года назад я встретился в Старой Руссе с бывшим соседом своим. Был Саша, а теперь отец Александр — имеет приход в Ленинградской области. Отправились на кладбище, у него там свои могилы. Шел дождь.

Отчима моего он знал, когда тот еще был секретарем горкома партии. Знал и уважал. Поэтому и остановился слева у входа:

— Благословен Бог наш, всегда, ныне, и присно, и во веки веков…

Он читал молитву громко, нараспев.

Мы стояли под дождем с непокрытыми головами. Я знал, что это — его память и его уважение к моему дав­нему дому. Но было неуютно, хотелось малодушно огля­нуться и разглядеть того, кто стоит за твоей спиной. Кто-то ведь обязательно должен стоять, чтобы завтра доложить: на могиле партийного руководителя города…

— …Ныне, и присно, и во веки веков… Аминь…

Так мы жили, так нас воспитали.