Венский бал

Мы стояли в вестибюле возле магазинчика почтовых марок. А справа наискосок – телевизионщики со своими прожекторами. Как только один из нас спускался хотя бы на ступеньку, начальник, которые держался поближе к камере, свистком одергивал его. Опять приходилось ждать явной провокации. Этой «явной провокацией» нам все мозги прокомпостировали. Пускать в ход дубинки мы могли только при «явной провокации».

Железные ступени гремели под ногами напирающих нарушителей. На ближней телекамере замигал красный огонек. Они быстро приближались. Целый табун необузданных лошадей. Нарисовались первые мотоциклетные шлемы, первые рожи, обмотанные платками по самые глаза. Мы выдвинули щиты и подняли дубинки. И тут прямо перед нами опустилась аварийная решетка. И сквозь железные прутья нас обдало жаркое дыхание взбешенной толпы.

Инженер Пленка 5

«Здесь и сейчас Армагеддон, наша миссия становится зримой. Мы – святые Последнего дня. Мы – клинок великого плана избавления. В страстном самозабвении мы отдадим все силы неусыпного разума и все соки плоти завершению нашего дела, мы сдвинем стрелку истории. Наши враги думают, что одержали победу. Но эта мнимая победа служит приближению новой эры, подвигает нас к свершению. Это она горячит нашу кровь, будит наш разум и страсть самоотречения. Победа наших врагов – это тоже часть плана избавления, она лишь оттачивает и закаляет наш клинок. Только Последние дни покажут, кто истинно свят. Только прозревшие увидят, в чем заключалась наша миссия».

Так говорил Нижайший после возвращения. У него были длинные волосы и тюленьи усы. Нос как-то сузился и заострился. Нижайшего можно было принять за ископаемого хиппаря. О зачистке на Гюртеле он и слышать ничего не хотел. Он замышлял большую встряску, освободительный штурм. Мы вначале подумали, что он чокнулся, что американцы не только лицо ему прооперировали, но и голову чужую пересадили. Однако вскоре мы поняли, что нас сбивала с толку роль, которой он овладевал, роль, можно сказать, миссионерская.

Мы всегда почтительно относились к христианству. Это – религия европейцев, питательная почва самой продвинутой культуры. И она несет весть о грядущем Тысячелетнем Царстве. Другое дело – Католическая церковь. Она, конечно, выражает эту идею, но в то же время выступает как старый враг великой вести. Нижайший уже не был в согласии с Церковью, которая его воспитала. Тут с ним расходился Файльбёк. При обсуждении критических высказываний Нижайшего в адрес Церкви Файльбёк все силился подчеркнуть, что речь идет о старой автократической Церкви, которая в наших краях давно уже агонизирует. А стало быть, теперь это уже не враг. Он увещевал нас не высмеивать Церковь.

– Тот, кто насмешничает, – говорил он, – пусть даже и не принадлежа к ее пастве, играет на руку врагу. Есть только одна истинная религия – христианская. Различные вероучения внутри нее – не наше дело.

А потом он, ко всеобщему нашему изумлению, употребил слово «толерантность». Раньше-то он только смеялся, когда об этом заходила речь: «Чуток толерантности здесь, чуток там – глядишь, и все мы станем неграми. Толерантность – это когда своими руками роешь себе могилу. Вот единственно верный смысл этого слова». А теперь затянул совсем другую песню: – Исток толерантности – во взаимном уважении приверженцев разных христианских учений. Вот где ее корни, ее истинное значение. Настоящий политик, действующий в интересах народа, никогда не станет перечить какой-либо религии, никогда не позволит себе вмешиваться в ее внутренние конфликты.

«Настоящий политик, действующий в интересах народа» – в этой фразе весь Файльбёк. Это – его мечта. После того как все его планы по расширению нашей группы были с порога отвергнуты Нижайшим, он начал доставать нас разговорами про Церковь. Я хорошо помню одну панихиду, когда он вдруг встал и прочитал целую лекцию. Он основательно подготовился, но все же не решился выйти к кафедре. Она была территорией Нижайшего. Файльбёк только встал, не приблизившись ни на шаг. Но и это выглядело необычно. Он держал в руке «Майн Кампф» Гитлера, раскрыв ее на какой-то странице.