Вепрь

- Гэ ань гуань хо, - с отсутствующим видом повторил Гаврила Степанович. - Наблюдающий за огнем с противоположного берега. Стратагема невмешательства.

ОБРУБКОВ

«Воздержался бы, старичок», - не однажды говаривал мой приятель задушевный Угаров, наблюдая, как я последовательно истреблял себя водкой по возвращении из Пустырей.

«Старичок, старик, стариканище» - так мы друг друга называли, пасынки всех разочарованных поколений. Мы были скептичны, ранимы и жестоки. Мы презирали своих отцов и старших братьев. Империя в состоянии полураспада отравила нам юность. Мы росли на гигантской свалке фальшивых лозунгов. Прорабы социализма еле ворочали языками, и его капитальное строительство фактически заглохло; нас еще можно было выгнать осенью на картошку, но поднимать целину - уже фиг. Дворники, мясники и привокзальные грузчики с высшим бесплатным образованием, пожилые мальчики, мы так и не научились прощать. Молоко свернулось на наших губах, прежде чем успело обсохнуть.

- Это правда? - Настя, напряженная, как струна, теребила клеенку своими худыми нервными пальцами.

А настройщиком, разумеется, выступил я. Я рассказал ей все или почти все, утаив лишь собственные промахи. Мои промахи были совершены по невежеству и молодости лет, но Гаврила Степанович, «наблюдатель пожара с другого берега», в моих глазах не заслуживал снисхождения. Его бездействие погубило участкового Колю Плахина, а возможно, и Настиного отца. Оно же стало причиной многих смертей, обративших деревню в законченные Пустыри.

Бурное объяснение, состоявшееся накануне между мной и Обрубковым, имело односторонний характер. Роль бури досталась мне, тогда как егерь был спокоен и тверд, словно дамба. Все мои наскоки разбивались о его уверенность в собственной правоте.

- Ты не можешь судить меня, Сергей, - отвечал он терпеливо, пока вообще отвечал. - Я дал подписку о неразглашении. Я бывший сотрудник органов, а речь идет о государственной тайне. Я коммунист, в конце концов. Я предателей Родины сам карал.

- Вас что - пытали, полковник? Вы могли предупредить! - Оттого что я метался по кухне, Банзаю то и дело приходилось менять позицию. - Вы и сейчас лукавите! Вепрь - несчастная жертва опытов и не более того! Блядских опытов этого коновала с негодяем Паскевичем на пару! Вы ведь знаете это! Знаете?

- Допустим. - Обрубков открыл печь и прикурил от головни папиросу.

- Конечно, вы допустите! - продолжал я бушевать. - Вы уже допустили! Еще бы нет! А дети?! Тоже крысы подопытные?! Почему это вообще происходит здесь, а не в какой-нибудь паскудной лаборатории за колючей проволокой? В чем суть его экспериментов? Где он сам?

Гаврила Степанович, покачивая ногой, выдохнул кольцо. Оно таяло куда медленнее моего терпения. - «Ты хоть знаешь, что здесь происходит?! - передразнил я Обрубкова, пиная пустой валенок. - И никто этого не знает! Понял ты, шкет московский?!»

Я припомнил Гавриле Степановичу слова, брошенные им в момент нашего знакомства.

Банзай догнал валенок и добавил ему пару горячих.

- Послушай, Сергей. - Егерь провел рукой по глазам. - Я действительно не знаю и малой доли. Паскевич - генерал. Генерал-лейтенант, вернее. Он вообще никого не допускал к операции «Феникс». О ней и в Москве-то не больше трех человек в курсе. А я до инвалидности был рядовым исполнителем. Не рядовым, но - не важно.

- Генерал-лейтенант?! - Я чуть не задохнулся. - А Белявский кто? Маршал Советского Союза?

- Всего лишь академик. - Обрубков прикурил следующую папиросу. - Хотя ему на это срать. Он - одержимый.

- Да сколько ж ему лет-то?!

- Ну, хватит. - Егерь поднял крышку погреба. - Я и так сказал больше, чем право имею.

Через мгновение он скрылся в недрах подземелья. Еще через мгновение внизу застучал двигатель. Я никогда не интересовался у Обрубкова о причине этих странных запусков. Я был уверен, что у него там работает сверхмощный самогонный аппарат с каким-то механическим ускорителем.

- Романтики революции! - крикнул я, встав на колени и дергая кольцо. - Сволочи!

Крышка была заперта изнутри.

- Вот сволочи! - Я прошел в гостиную, с размаху кинулся на диван и разрыдался от обиды и бессилия.

Я плакал, как ребенок, лишенный прогулки. Затем сбегал за подстаканником Сорокина. Подстаканник я метнул с порога, высадил в комнате стекло и опять упал на диван. Так я пролежал вниз лицом до прихода Анастасии, которая ходила навещать свою бабку.

- Дует, Сережа. - Она погладила меня по голове, присев рядом. - Заткнуть бы следовало. Простынешь.

Я обнял ее колени и рассказал ей все. Или почти все. Она, не перебивая, слушала меня. Потом мы сидели молча, пока в кухне не хлопнула крышка погреба. Мы вышли к Обрубкову. Он был пьян.

- Давай, брат. - Наполнив две жестяные кружки самогоном, он пригласил меня широким жестом. - За победу. Путь-дорога самурая. А для тебя, родная, есть почта полевая.

Это он уже Настю поставил в известность.

«Тоже поэт». Я смахнул со стола полную кружку. Самогон зашипел на чугунных дисках в устье печи, куда попали брызги.

- Это правда? - Присев к столу, Настя начала теребить клеенку своими худыми пальцами.